"КРАСНАЯ КНИЖКА" - 2

                                           Глава вторая

                                              АМИКАН

                                         (НЕБЕСНЫЙ ДЕДУШКА) 

 

                                                                                    Пояснение: ранее опубликованные материалы                                                                                              цикла "КРАСНАЯ КНИЖКА" не вошли в данный                                                                                              фрагмент. Сей материал ( и ещё три) был                                                                                                    опубликован, однако с редакторскими                                                                                                          изменениями; здесь предагается оригинал.

 

                                                                             1.

    Привозят на место обитания зверя падаль, привязывают на верёвку и тащат километра полтора по лесу, потом бросают, а на следе, оставленном падалью, и возле неё, устанавливают несколько петель.

    Способов поймть зверя много.

    Петля из металлическогро тросика, обожённого в огне. Дело несложное. Только обжигать осторожно, чтобы не пережечь, иначе тросик будет слишком мягким и слабым, и ваш труд пропадёт даром, амикан сорвётся, и вы будете психовать, ударять по колену или скрипеть зубами, жалея, что убийства не случилось, что зверь убежал.

    Петли установлены. После нужно ходить к поставкам издали смотреть: не попался ли?

 

                                                                ***

    Амикан попался, но никто не приходил. Зверь обессилел через три дня от голода и бесполезности борьбы. Рой мошкары и паутов. В мире густая духота. Медведь медленно поднимает глыбастую голову, хочет зареветь, но не может - горло пережимает тросик.

    И вдруг, как удар молнии, запах!

    Медведь учуял человека, глухо зарычал. Человек маленький и корявый. Глаз зверь не видел. Это страшно - видеть глаза человека, страшно. Амикан не может смотреть в них. А если видит, то приходит в страшную ярость и старается содрать кожу с затылка человека, чтобы закрыть человеческие глаза: так делает, когда человек приходит его убить; обыкновенно медведь избегает встреч с людьми.

    Зверя взбесил запах. Позже почувствовал взгляд. Ярость! Петля сжалась. Зверь сдавленно захрипел и почти сразу затих, провалившись в темь. И опять запах человека.

    Палящее солнце зашло за вершину дерева. Тень. Амикан закрывает и открывает глаза - мухи кусают веки, чёрный рой беснуется над ним. Стоит сплошной гул, создаваемый маленькими тварями, пожирающими сильное и гордое тело огромного зверя. "У-у" - гудит земля, звенит синева, шипит тишина.

    "Ти-инь!" - звонко лопнул раскалённый воздух. Сначала металлически тенькнуло у головы, и зверь прыгнул в сторону, покатился под склон кубарем, вскочил, присел на задние лапы, со свистом втягивая в себя воздух, рявкнул, но уже по-другому, сильно рявкнул, басовито, может быть, потому, что теперь был свободен и мог постоять за себя. Амикан не знал, что тот, кто ставил петлю, никогда не пойдёт на честную борьбу. Он этого не знал и басовито рявкал, объявляя всему миру, что готов бороться за жизнь.

 

                                                                     ***

    Тишина. Шум далёкого лесного ручья. Где-то тиликала неведомая птица. Редкие звуки не нарушали всеобщей неподвижности и оцепенения; только что закончилась яростная борьба в великом напряжении тысяч живых тварей и растений.

    С дерева - у подножия пологой сопочки, среди лиственниц росла сосна - вот с неё-то, осторожно и бесшумно, спустился низкорослый человек.

    Он постоял, прислушиваясь и цепко вглядлываясь в чащу.

    Под мышкой карабин, и оружие на боевом взводе. Покачал головой, поставил затвор на предохракнитель. Поправил лямки тяжело нагруженной понги, подбросив её сильным движением плеч. Мягко ступая по сухой земле, двинулся по склону. Подошёл к дереву. Около нехитрое сооружение из жердей - заманивающий дворик. Кора истёрта до живого тела дерева.

    "Долго сидел, - подумал человек, - вишь, всё истоптал. А здоровый медведюга! Здоровый! Сейчас, поди, уж у реки бежит без оглядки... Кто-то ставил петлю и бросил. Дрянь - не человек! Дерьмо собачье!"

 

                                                                     ***

    ...Жара. В ранах на шее белые черви. Они разъедают пораненное мясо. Страшный зуд. Побежал искать запах. После него почувствовал, что может постоять за жизнь. Он искал запах человека.

    Нашёл. Ходко двинулся по нему. Запах следа слабый. И медведь побежал. Солнце металось в синем небе, ныряло за горы и, наконец, упало за белоснежные гольцы.

    Медведь, с ходу влетев в бурлящую речушку, замер на миг, вышел на другой берег, стал искать след, принюхиваясь к камням, но боль и зуд погнали его назакд, и он снова ухнулся в воду и лёг. Черви съели поражённую плоть, вода принесла облегчение, вымыв рану от червей, и медведь тихо урчал.

 

                                                                  ***

    Старый Охотник на бревне недалеко от зимовья. Вязал сеть. Коричневые руки проворно мелькали. Погода испортится. На ночь занести всё снаряжение и провиант в избушку. Так он думал, хотя небо чистое-чистое, без единого облачка и ярко-синее.

    Солнце пригревало спину.

    Старик покосился на собаку. Белка у зимовья, в тени, на старой телогрейке, положив красивую мордочку на предние лапы. Она поскуливала во сне, шевелила лапами.

    "Бежит, поди", - старик едва заметно улыбнулся, продолжая быстро завязывать ячейки харюзовки.

    Предполуденное умиротворение. Утренние птицы уже накричались, нагорланились, напелись вдоволь и затихли. А дневные ещё молчат - они кормятся сами, накормив птенцов; после вновь будут кормить.

    Шорохи листьев тальника. Журчит в речушке вода. От неё прохладным, свежим ветерком, поэтому комаров мало, нет и паутов и мух разных. Их в тайге летом полно. Но старик ничего не замечает, и если комары досождали, то его мало обеспокоило. Он просто бы развёл костерок, набросал гнилушек, и вот тебе дымокур готов. С ним веселее и комары не страшны.

    В прибрежных кустах посвистывал бурундук.

    Тонко вскрикивала зайчиха, потерявшая в высокой траве или в кустах длинноухого дрожащего зайчонка второго помёта.

    В небе парили два коршуна. Один высоко, другой растворялся в сини.

 

                                                                 ***

    Старый Охотник вязал сеть, и мысли разные текли бесконечно в его седой голове, забывались и возникали новые.

    Зайчиха смолкла. Значит, нашла своего или чужого зайчонка или почувствовала опасность - коршун, летавший низко, парил над головой и круг за кругом поднимался выше, готовый камнем скользнуть вниз.

    " Надо не забыть стаскать манатки в избушку", - подумал, и распустил связанные ячейки, положил вязальную иглу на мешочек. В мешочке хранились нитки и клубок уже готовой сети и ещё две иглы: одна маленькая и вторая - раза в два больше.

    Проверил, ракстопыривая пальцами: нет ли ползунов - ползущих, плохо схваченных узлами ячеек. Пошевелил плечами - от долго сидения занемели.

    Поясница болела ещё ночью.

    - О-хо-хо! - Достал из нагрудного кармана трубку. Сунул в рот, потянулся за иглой, и рука замерла. Ожгло чувством опасности!

    Кто-то пристально смотрит в затылок или целится из карабина.

    Не разгибаясь, покосился на собаку. Белка спала.

    - Белка, - позвал тихо. - Белка?

    Собака вскочила,завиляла пушистым хвостом, побежала к нему и вдруг резко, словно наткнувшись на невидимое, прыгнула в сторону, напружинившись, навострила уши торчком.

    Охотник медленно повернул голову. Никого. Собака зарычала, нервно морща нос, опять прыгнула в сторону, потом вперёд и сразу же зло залаяла.

    Зверь?!

    Пбежал к зимовью, схватил карабин у входа, - лязгнул затвором.

    Солнце ярко било в глаза. Шум речушки приглушён. Тихо.

    Белка побежала к лесу, то и дело останавливаясь, продолжая яростно лаять, и эхо гавкающе заметалось по распадкам гор, казалось, оно долетало до скал и встревожило их покой.

 

                                                                 ***

    Человек поёжился от одиночества.

    "Что с тобой? - сам себе удвился. - Ты боишься?"

    Старый Охотник опустил карабин. Белка растерянно бегала по краю поляны, нюхала землю, то воздух, и скоро, мелко семеня лапами, вернулась.

    Внимательно вглядывался в просветы меж деревьев.

    Собака рычала просто так, в землю. И перестала.

    Старик перехватил карабин правой рукой поудобнее, пошёл к краю леса.

    Белка смотрела вслед, повиливая хвостом, потянулась, выгибая спину, и побежала к избушке. Там собака с ходу улеглась на потёртую телогрейку, часто-часто задышала, вывалив розовый язык, - время подходило к обеду - становилось жарко.

    Старик долго высматривал следы, но, кроме заячьих лапочек ничего...

    Белка спала и повизгивала во сне. Охотник покачал головой, разрядил карабин, поставил на прежнее место у входа, и пошёл к бревну.

    "Хватит на сегодня". Отвязал от деревца начатую сеть. Все принадлежности спрятал в мешочек. Минут через десять забыл то чувство. Оно не было страхом и нахлынуло, когда  кто-то смотрел ему в затылок, колко смотрел немигающими глазами.

 

                                                                ***

    Старый Охотник, просыпаясь, смотрел в продолговатое приплюснутое оконце. Светилась одинокая звезда. Долго на неё смотрел, долго, пока звезда не перемещалась в правый верхний угол окошка, а скоро исчезала совсем.

    Бесконечно кричала ночная птица-кузнечик.

    Покряхтывая, садился на нарах, нашаривал портянки, привычно наматывал одну, надевал ичиг, наматывал вторую и надевал второй ичиг. Слезал с нар и осторожно шёл по земляному полу к выходу. У двери останавливался, с правой стороны нашаривал куртку, подбитую мехом, набрасывал на плечи и выходил в ночь.

    Если идти за той звездой, то придёшь домой.

    Из темноты выныривало смутное пятно и молча тыкалось в ногу старика. Старик опускал руку и гладил собаку. Белка мельтешила хвостом, едва слышно повизгивая.

    - Но, - говорил старик. - Чай давай пить. Костёр разведём. Греться маленько будем. А скоро осень придёт, вот тогда-то мы с тобой и поработаем. Тогда некогда будет сидеть.

    Белка повизгивала. А старик садился на корточки возле потухшего костра, находил тут же, подле себя, кусочки берёсты, подтпалкивал их под уложенные сучья, чиркал спичкой, и огонёк освещал сидящую рядом Белку, и её глаза холодно посверкивали.

 

                                                                  ***

    Сучья охватились пламенем. Старик, покряхтывая, поднялся, захватив котелок, сходил к речушке.

    Раскурил трубку, глядя в огонь, и разговаривал с Белкой:

    - Вот, твоя мать была у меня. Хорошая сучка. Только вот с ней маленько мучался. Загонит белку. - Белка подскочила. - Да не тебя - белочку. Загонит, тявкнет раз и сидит молчком. Сколько ни ругался - никак не понимает... Ну, а ты уж лаять-то горазда. Да и молодец.

    Старик замолкал и смотрел в огонь и думал, почему огонь есть и что такое. Он ещё в детстве размышлял, когда многочисленная семья кочевала по усмунской тайге.

    Вот тогда-то, ещё мальчик, и узнал силу огня. Узнал и до боли в скулах стал ненавидеть пожары. Но огонь любил и уважал. И знал, что пожар, низовой, очень полезен тайге. Уничтожает вредных насекомых, умершие деревья, валежник, лист, превращает в пищу для растений, а без него тайга захламляется, поэтому ещё больше пожаров в тайге, всё больше и больше.

    - Но огонь, паря, - говорил он, - сильно порядок любит. А то так даст, если без порядка, что и самого спалит и народ весь лесной. Шибко злой на свободе. С ним осторожно надо. Тот же человек! Больше и сравнить с чем же?

 

                                                                    2.

    Огонь! По тайге полыхнул пожар, первый пожар в его жизни.

    Ночь. Отец проснулся, выскочил из юрты. Он почувствовал пожар или просто опасность, тогда не до выяснений. Но выскочил как угорелый. Стоит там. Ругается. Мать скорее разводила костёр и тоже что-то бормотала. Мальчик лежал и смотрел на мать. Она ворошила угли. В юрте багрово просветлело. Лицо матери побагровело, и все вещи, и лица ребятишек. Ребятишки ещё спали и ни о чём не знали.

    Мальчик услышал, как мимо юрты пробежал сохатый. Кто-то рявкнул в стороне, ещё раз. По тайге сделался шум, визг, попискивание, каркали вороны, и кто-то пронзительно кричал, словно оповещая мир, что приближается страшная опасность.

    Мальчик напрягся, ещё не понимая, что призошло. Костёр посреди юрты разгорелся. Мать стояла у огня на коленях, и её руки устало висели вдоль тела. Отец громко ругался за стенкой, вслух прикидывал, что делать, чтобы жена и старший сын слышали и потом не объяснять...

    До реки метров триста. Мать и отец стали бегом переносить вещи к берегу. Мальчик вытащил из ямы спрятанные от солнца полосы сушёного мяса. Полос много, и он долго возился. Потом закинул потку за плечо, дождался, когда появились отец с матьерью, и побежал за ними. Они бежали гуськом. А огромное, в полнеба зарево стремительно приближалось. Верховой пожар! - шёл по обе стороны реки.

 

                                                                     ***

    На острове, куда перебрели, собралось множество всяких зверей и зверушек. Тявкали две или три лисицы. Нельзя понять, сколько их, потому что лисицы стремительно носились по острову, совершенно не обращая внимания на людей, так же, как и огромный сохаты-моты, ходко прошагавший мимо в конец острова.

    Скоро ударил в лицо тугой, горячий воздух. Дальнее зарево стало меркнуть - дым. Ветер гнал густой дым. А до этой минуты воздух тянуло в сторону пожара, где его пожирал огонь.

    Дышать нечем. Отец подбежал к мальчику. Возле него сидели прямо на земле маленькие братики и сестрёнки. Отец подхватил сразу двух в охапку и побежал с ними вглубь острова.

    Мальчик смотрел вслед. Отец растаял в мутной темноте. Тогда мальчик схватил маленького братца и кинулся за отцом. Отец добежал до середины острова - там довольно широкая болотина. Темно, и мальчик не видел болота. А отец знал, что здесь болотина, и потому стал перетаскивать туда детей, чтобы спасти их от угара и огня, если пожар перескочит на остров.

    Они перенесли всех семерых. Отец заставил их лечь лицом в мокрый мох. Мать легла рядом с ребятишками. С этой минуты всё оглохло.

    Чёрные деревья, будто в страхе, медленно покачивали чёрными верхушками.

    Ребятишки плакали, и мать плакала. Мальчик не плакал - мальчик стоял и смотрел в сторону зарева, куда убежал отец. Будет ждать пламя и не даст ему перепрыгнуть в узком месте на остров. Отец не даст!

    Мальчик стоял и задыхался от дыма.

 

                                                                  ***

    Странный шум, треск, пронзительное шуршание неотвратимо налетели. Мальчику подумалось, что огонь уже перескочил на остров, но продолжал стоять. Он не мог ослушаться отца. В тайге нельзя не слушаться старшего. Непослушание плохо кончается. Мальчик это знал. Он стоял и ждал отца, задыхаясь от дыма. И лёг только тогда, когда приполз в обгорелой одежде яростно кашляющий отец.

    Огонь ушёл дальше.

    Люди лежали, уткнувшись во влажный мох - дышать тяжело. Дым становился гуще. Верховой пожар сменился низовым. Отец то кашлял, то болезненно стонал. Ребятишки притихли,  может, спали или угорели.

    Мальчик подполз к ближнему, тронул рукой худое плечико - мальчик испуганно вздрогнул. Он вовсе не спал. Обнял его. А мальчишка зашептал брату на ухо, что смотрит в мох и ничего не видно. И дышать плохо, горько дышать. Он скорее утнулся личиком в мох.

     Хорошо, что отец так придумал. Но дышать становилось всё труднее, кашель начал давить всех, неизвестно, как бы ещё всё это кончилось, но ветер опять изменил направление, и стало легче.

    Мальчик провалился в тяжёлый липкий сон. Иногда он резко вскидывал голову, чтобы не захлебнуться.

 

                                                               ***

    Ветром от острова дым относило в сторону. Воздух горяч и горек. Мальчик прислушивался туда, где ночью прошёл с шумом, с сильным треском и пронзительным шуршанием верховой пожар.

    Сейчас там горела земля, деревья, наверное, на много километров, мальчик этого не видел, так как островные деревья уцелели и мешали видеть; отсюда начнётся возрождение леса.

    Отец поднял опухшее лицо и слабым голосом сказал:

    - Нам надо уходить вниз. К Олёкме. Олёкма огонь дальше не пустит. А здесь мы скоро умрём.

    Мальчик помог отцу подняться. Они пошгли к берегу протоки.

    На том берегу всё горело: останки деревьев, земля, чёрная, казалось, мёртвая земля. Дым валил кверху синими и белыми клубами. Чёрная пустыня, раскинувшаяся до горизонта, чревата безмолвием.

    - Надо идти, - сказал мальчик. - Прямо по воде и пойдём.

 

                                                                   ***

    Мать плакала без слёз. Плакала, как плачут маленькие ребятишки, переставшие плакать, но вдруг обида возвращается снова и ребёнок судорожно вздыхает от горечи. Так она беспрестанно вздыхала. Всё сожрал безжалостный огонь, ничего не осталось, кроме того, что успели перенести на остров.

    Самая страшная беда - пожар угнал их оленей.

    Весь день шли без остановок - берега горели, было жарко и душно. Ребятишек несли всю "дорогу". Отец подмышками двух самых маленьких. Они кряхтели, но не хныкали, а смотрели в воду, а когда надоедало, косились на чёрный дымящийся берег блестящими глазами. Мать несла привязанного к поняге мальчишку и самую младшую сестричку. Мальчик нёс двух малышей. Один сидел на его шее, свесив мальчику на грудь ножки в стоптанных унтиках. Второй - на спине, в лямках, и смотрел на мать, бредущую позади.

    Когда они дошли до устья Моклы, остро ощутилась потеря оленей. Мальчик пошёл искать. Нашёл свежую стоянку.

    - Отец, - пояснил мальчик, - там, у сопок, орочены стояли. Они недавно ушли.

    - Хорошо, - отец вздохнул.- Полйдём за ними. Пока-то ещё можно жить. Порох есть. Но всё-таки пойдём за ними. До осени. Если найдём оронов, то пойдём в другую сторону. Но хорошо бы узнать, кто они? Много ли у них оленей?

    Мальчик прищурился, глядя в сторону, потом сказал:

    - Много. Всё истоптано. И от реки к ним пришли олени. Не их ороны. След только туда. Вот почему надо идти за ними. Два оленёнка с пришлыми оленями.

    - Это хуже, сын. Я тебя понял. Это плохо, что у них много оленей... Я от чаринских слышал, должны с Амура на Бодайбо орочены возвращаться. На Бодайбо богатые рода живут. Они с нами и говорить не будут... Да, велик свет, а голову приклонить не  к кому... Где ты переходил Олёкму?

    Сын махнул в сторону гор.

    - Там есть перекат. Он мелкий. Надо сейчас идти. Скоро будет дождь. Вода поднимется...

 

                                                            ***

    Мальчик начал ощущать изменения в природе: он чувствовал, будет дождь.

    Встал на колени перед спящей сострёнкой. Выбилась из сил и крепко спала. Мальчик развязал ремешки амчур, стащил. Влажные ноги девочки опухли. Вывернул унты и положил сушиться на камни.

    Отец сидел на валуне, укрывшись курткой от солнца, под лучами ожоги начинали сильно болеть.

    Мать на корточках у воды ощипывала двух рябчиков - обдирала перья вместе с кожей. Рябчиков мальчик рано утром подстрелил недалеко отсюда - склёвывали под яром камешки.

    Стремительно подошёл к матери, взял из рук рябчика, осмотрел: немного жирку около шейки. Ткнул пальцем в него.

    - Собери отцу, - сказал. - И с того тоже. И на кишках должен быть жир. Собери... Растопи в кружке. Раны смазать.

    Отец ругал под курткой всех духов подряд: и добрых, и злых, и всяких, как он говорил. Галька хрустела под ногами. Мальчик вернулся к отцу и сказал:

    - Надо отнимать оленей.

    Отец промолчал. Мальчик больше не возвращался к этому. Он смотрел на синие горы, покрытые пеленой дымки; к горам укочевали бодайбинские орочены.

    Проснулся маленький братик. Он заплакал. Мать ловко отрезала ножом кусочек вяленого мяса, его мальчик в ночь, когда налетел верховой пожар, судорожно закталкивал в потку, набил её полную полосами мяса и понёс к берегу, едва поспевая бежать за матерью и отцом. Вот это-то мясо их и выручало. Мать сунула кусочек мяса маленькому в рот. Мальчишка засопел носом, причмокивая губами. Мать широко улыбнулась.

    - Посиди. Скоро суп есть будем.

    Отец всё стонал. День уже наступил. Туман начал рассеиваться. Сильно пригревало солнце.

 

                                                               ***

    Дальше в памяти старика был провал, и старик не помнил, как они перебрались через Олёкму. Осталось в памяти: он убил сокжоя - дикого оленя, и они долго стояли табором подле сопки, наедаясь и набираясь сил.

    Мальчик не то что злился, а просто был недоволен задержкой. Он стремился увидеть глаза людей. Люди взяли их оленей! Мальчик допускал, что они сами ушли с ними. Но следы рассказывали, что кто-то гонял их, заворачивая в нужное направление, и олени метались по тайге, особенно оленята.

    Он пошёл и достиг их стойбища. Сначала подполз близко к юртам, с подветренной стороны, чтобы не обнаружили собаки, долго таился, оглядывая округу. Казалось, что никого не было. Он уже хотел подняться и подойти к юртам и сказать ороченам, чтобы отдали оленей. Но недалеко послышался шум. К стойбищу выехала на олене молодая, розовощёкая женщина. Хорошо одетая: короткополая замшевая куртка расшита бисером и цветными нитками. Воротничок отделан белой шкуркой горностая. Штаны на ней из чёрного тонкого материала. На ногах новые амчуры.

    И мальчик пришёл в ярость. Он узнал под ней оленя отца, вскочил, в три прыжка настиг - она подъезжала к крайней юрте, - схватил женщину за ногу, дёрнул изо всех сил на себя. Олень шарахнулся в сторону. Женщина свалилась и завопила на всю тайгу. Из юрт выскочили полусонные орочены. Олень, бешенно всхрапывая, носился вокруг стойбища. Собаки, пмривязанные в тени юрт, лаяли, орочены кричали, ещё ничего не понимая, хватаясь за луки и ружья. А женщина визжала изо всей мочи, отталкиваясь руками от земли, и снова падала на кого-то.

    - Под ней!

    Все бросились к женщине, подняли её, и мальчик тут же вскочил и прыгнул на первого попавшего, вцепился ему в горло. Орочен захрипел, оттолкнул от себя мальчика, и тот упал нак землю и вмиг оказался опять на ногах. Коричневое лицо мальчика пылало, узкие глаза горели. И весь он был сжат до предела.

 

                                                                    ***

    Для мальчика ничего не существовало: ни боли, ни обиды, ни горечи... Высокий, молодой и крепкий парень подошёл к нему. Мальчик прыгнул и получил удар кулаком в лицо и упал навзничь. И вскочил. Глаза его налились кровью. Он молча двинулся на парня, сжимая кулачки, и парень шагнул навстречу и ударил. Мальчик упал.

    Люди стояли и смотрели и видели, что мальчик совсем маленький и такой тоненький, как лоза гибкая, а ведь ещё миг назад он не казался таким. И неизвестно, откуда появился низенький, узкоплечий человек.

    - Ой, мой! Ой, мой! - кричал он хрипло. Увидев людей, смолк. Быстро подбежал к мальчику, подхватил под мышки и потащил, быстро пятясь, к кустам.

    - Эй! - крикнул парень. - Чтоб шёл к реке. А то!

    Человек с распухшим лицом согласно закивал головой.

    - Да, да, да. Мы к реке пойдём. Ещё солнце не сядет - мы пойдём. - Отец оттащил мальчика подальше, встал перед ним на колени и прижался ухом к худой груди. Сердце едва билось. Отец сбегал к родничку, захватил ладонями воды, донёс до сына и плеснул ему в лицо. Мальчик открыл и, ослеплённый ярким солнцем, тут же закрыл глаза.

    - Олени? - шепнул он.

    - Нет у нас больше оленей, нет. Там страшный человек, - бормотал отец. - Хомолхогир. Нам надо уходить к реке.

    Мальчик пошевелил разбитыми губами, и отец не расслышал его слов:

    - Худо... Берданка бы была...

    Отец отшатнулся от сына - он презрительно улыбался.

 

                                                                   ***

    ...Дальше опять провал... Помнились только те минуты, когда взобрался на сопку и увидел оттуда за рекой чёрные горелые горы.

    В то время стал думать об огне.

    Это старик помнил. Сидя сейчас у костра, глядя в огонь, он злился на себя, что тогда не дождался ночи, надо было дождаться, а не налетать на ту красивую женщину.

    Дальше сознание вырвалось из воспоминаний. Вскипела вода. Заварил чаем.

    Чувствовало себя старик неспокойно.

    Просто нужно идти к людям, а то опять вернётся колкий взгляд, пристальный и жёсткий.

    Старый Охотник не ушёл в село. Больше не было надобности. Мысль о том, что начинается приступ одиночества, поиски оправдания отца, больше не беспокоила, взгляд действительно существовал в мире, обретая все более и более значительный мировой смысл.

    Говорят, такого крупного зверя не было, и нет по всей местной тайге. Правда, в народе ходит ещё рассказ об огромном звере. Старый Охотник слышал от Аруная Абрамова. Арунай говорил, зверь был полностью седым. Сам старик не видел, хотя и верил Арунаю, как самому себе, но всё-таки сомневался, что медведь может быть таким большим, ростом с якутского коня. И вот встретил такого, только зверь тёмно-бурого цвета, по спине густо-чёрный. Зверь пришёл по следу Старого Охотника и стал жить на его участке, по эту сторону перевала. Старик почти всегда натыкался на его берлогу или сам, или находила собака. Когда случалось, старик вполголоса подзывал собаку, брал её на поводок и, стараясь не шуметь - зверь спит чутко и может неожиданно выскочить, хотя это случается не часто - старик спешил уйти. Спит и пусть спит, так он думал, а тревожить не надо. Каждый живёт сам по себе. А зверь - он человеку никогда не мешает; всё наоборот...

 

                                                                  ***

    Старик не мог убить зверя, почувствовав вдруг, тот пришёл неспроста и именно к нему. И каждый занимался делом, каждый знал, что рядом ходит другой. Тем временем три раза улетали гуси за Перевал и три раза возвращались. Старик из-под ладони смотрел в выцветшее бледное небо, а Белка чуя приближение осени, времени, когда выпадет белый снег, носилась по кустам, принюхивалась. Иногда она останавливалась и вопросительно смотрела на хозяина и вострила красивые уши. А старик смотрел в небо, пока не начинала кружиться голова. Тогда шёл к зимовью и бормотал себе под нос, что вот, мол, и ещё одна осень пришла и пора уходить в село, а там, в начале октября, на охоту.

    В то время - перелётное, тихое, звонкое время, - когда речушка не журчит, а звенит, кровь в его жилах будоражилась. Приближалось время охоты. И он мог думать только об этом и обо всём, что связано с этим. Ведь надо за оленями сыновей отправлять и чтобы они взяли неплохих, а то потом намучаешься. А охотники обычно на бригаду берут из стада три-четыре пары ездовых да на каждого по верховому оленю, некоторые, тяжелые, по два. Бывает, что попадаются плохие, тогда с ними дел много: пока пригонишь к табору, то так набегаешься, что сил уже на охоту не остаётся. И многое другое беспокоило старика каждую осень. И он по нескольку раз наказывал сыновьячм, каких взять оленей, хотя они и сами прекрасно знали, каких надо. Только в этом деле он и наказывал, но в других надеялся на их ум и сообразительность и ничего не говорил никогда - пусть сами до всего доходят.

 

                                                                     ***

    Так в багряно-золотые дни забайкальского сентября продумывал до мелочей, что касалось будущей охоты. Начал продумывать ещё тогда, когда был тринадцатилетним мальчиком и в то время отец якобы ушёл к брату на Тунгир просить оленей, оставив семью и избитого мальчика на берегу Олёкмы. Мальчик болел больше недели и каждую минуту, открыв глаза, видел круглое лицо сестрёнки. Девочка шевелила губами и показывала рукой куда-то в сторону. Мальчик молчал. Тогда было неважно. Но позже сильно захочется узнать, о чём она говорила, и виделось ему только лицо и шевелящиеся губы. Иногда видел лицо матери и другие лица - братья и младшая сестрёнка. Он закрывал глаза и, словно падая в чёрную яму, проваливался в липкую черноту и начинал ругать себя, что тогда не взял берданку, а потом вдруг понял, что это когда-то свершалось, такая уверенность в нём появилась, что всё когда-то происходило. Старик пытался припомнить. Но несчастий в то время случалось так много. Теперь все перепутались в голове и старик старался избавиться от воспоминаний, принимаясь что-нибудь делать: или ремонтировать нарты или починять упряжь, да и других дел всегда полно накапливалось перед охотой. Так он думал и жил в то время, когда улетали за перевал стаи гусей, жил в тревожном беспокойстве, в каком-то непонятном возбуждении, зная, что скоро, как только выпадет снег, наступит ясность и всё потечёт чередом. Так он жил, когда гуси улетали, а когда возвращалитсь, старик жил в селе и ждал ледохода на Тунгире, чтобы начать рыбачить, а гуси весной пролетают верхом - негде садиться; на озёрах и речушках ещё лёд.

 

                                                            ***

    Однажды всё-таки столкнулся с медведем. И не очень удачно: справа - перекатистая, горная речушка, слева - отвесная скала. Старый Охотник увидел: зверь копошился в кустах тальника на этом берегу. Увидел человека и медленно замотал головой из стороны в сторону. Приглушённо рычал. Важный момент для обоих. Подтвердится ли особость зверя и его сакральное значение.

    - Ишь! - старик пригнулся, торопливо пошёл, желая проскочить. Медведь рявкнул. Глухо охнуло в ущелье. В кустах испуганно вскрикнула птица и чёрной молнией ускользнула в лес. Старый Охотник не шевелился. "Надо же, - недовольно подумал. - Напоролся. Ну, так и должно было случиться..." А погода выдалась паршивой. Моросил мелкий дождь. Начался ещё ночью. За полдня пути одежда старика намокла, отяжелела, неприятно прилегла к спине. Тут бы скорее добраться до зимовья да обсушиться, заварить по гуще чаю и, наконец, отдохнуть, как следует, и вот тебе как получилось. Старик смотрел на недовольно урчащего зверя - виден лишь чёрный горб из кустов.

    В распадках клубился туман. Дождик моросил, колебался мутными полосами, а плотные облака скрывали вершины гольцов. Или выстрелить в воздух (лучше по камням), чтобы зверь убежал, или попытаться пройти. Старый Охотник вогнал в ствол патрон, взял карабин под мышку и, прижимаясь ближе к скале, несколько коротких шагов. Загривок у медведя вздыбился. Дальше идти нельзя. Зверь вопринимает как конкурента.

    - Эй! - закричал старик хрипло, во всю силу лёгких. - Зачем тут стоишь? Дорога всем надо. Ты ходи. Я ходи. Беги давай отсюда!

    Медведь вытянул морду в сторону охотника, морщил чёрный нос, втягиавая воздух прерывисто и часто.

    - Вот, амикан! - развязывая трясущимися пальцами рюкзачок. Достал котелок и стал бить им о ствол карабина. Медведь фыркнул и медленно попятился под откос, развернулся и забрёл в воду - и речушка сердито зашумела, забурлила, встретив препятствие. Зверь взобрался на противоположный берег, понюхал камни. С длинной шерсти струйками стекала вода. Старик, косясь на зверя, то и дело, запинаясь о камни, торопливо прошёл по тропе до места, где ему перебродить речушку. Позади вновь зашумела вода. Старый Охотник присел на корточки и за завесой туманного и зыбкого дождя, в просветах между стволами деревьев увидел медведя - зверь неторопливо перебредал обратно, на эту сторону. У него в кустах что-то было. В другом случае, вероятно зверь бы напал на любого, кто приблизился к его добыче.

    Старик тихонько засмеялся. Вспомнилось, когда шёл из села в тайгу и, решив спрямить, наткнулся на попавшего в петлю огромного медведя.

 

                                                            ***

    Были ещё встречи и ещё. Зверь появлялся,будто из-под земли. А то баловаться начнёт. Деревья качать. Встанет на задние лапы около берёзы или топопля, передними обхватит ствол и начнёт трясти, и весело так урчит. От урчания Белка приходила в ярость, захлёбывалась лаем, зло хватала землю зубами. Но бежать к медведю никакими приказами её нельзя заставить - она лишь соболятница и слишком умна, чтобы пордвергать себя такой опасности, издали лаяла на расшалившегося зверя. А потом вдруг переставала, убегала назад, ложилась за спиной Старого Охотника и деловито поскуливала, может быть, даже от обиды, что хозяин ничего не делает, хотя опасность рядом. Но скоро и собака равнодушно поглядывала умными коричневыми глазами на раскачивающуюся вершину берёзы или другого дерева среди замеревшего в неподвижности леса, если не чуяла духа зверя. Медведь иногла спускал на охотника с горы или со скалы большие камни, и Старому Охотнику приходилось бежать изо всех сил, чтобы скорее преодолеть опасный участок тропы. Порой, как в тот раз, когда моросил мелкий дождь, медведь встречался на тропе, и Старый Охотник ругал его, стучал котелком о камни, кричал:

    - Уходи, амикан! Зачем работать не даёшь?

    Медведь, порыкивая, уходил, словно знал, никакого вреда от охотника не будет. И мало-помалу привыкли друг к другу. А иногда, тёмной ночью, когда приходилось ночевать в тайге, старик просыпался от неприятного ощущения, будто кто-то стоит над ним, огромный, страшный, и пристально смотрит неподвижными глазами. Страха Старый Охотник не испытывал. Это не было страхом. Возвращалось чувство бездонного одиночества, которое пришло в его душу ещё до пожара, и случилось что-то большое, нелохватное, несправедливое. Старый Охотник даже помнил ту минуту, когда НАЧАЛОСЬ: он сидел на бревне и вязал сеть-харюзовку. И прервал работу, чтобы достать трубку, достал её из нагрудного кармана, сунул в рот и тут-то... Кто-то пристально смотрит ему в затылок. Той ночью он думал о детстве, о том пожаре, разом лишившем их всего. А потом уход отца. Старик не удивился тому, что так ярко пожар представлялся, он чувствовал запах гари. А потом тот пожар накрепко связался с недавним случившимся через год после того, как почувствовал пристальный взгляд.

    Старый Охотник разжигал костёр, ставил кипятить в котелке воду. А сам отходил подальше от костра, долго вслушивался в ночные звуки тайги. Всё находилось в полудрёме. Не вскринет птица. Не хрустнет ветка под лапой или копытом. Всё в мире засыпает: ночные птицы, и ночные звери, и сама тайга дышит спокойно, ровно вздыхает, словно заснув после трудной работы и зная, что завтра всё начнётся сначала. Старый Охотник успокаивался, шёл к костру, а утром находил рядом с табором медвежьи следы и лёжку. Старик кричал:

    - Эй! Зачем ко мне ходи?! Пугать меня не надо. - И эхо раскатисто бежало по тайге, ухало где-то далеко-далеко и гасло. Посмеивался. - С собаками вот приду, как будешь?! Они тебе быстро жопу-то покусают.

 

                                                                 ***

                                                                    Постановление (24 марта 1967 г.) ЦК КПСС и                                                                        Совета Министров СССР о возобновлении                                                                              проектно-изыскательских работ БАМ...

    Медведь, когда на зимовье были собаки, уходил к Перевалу. Пустой казалась тогда Старому Охотнику тайга. В последнее время старался собак не приводить, а то схватятся с медведем. Он им не по зубам - переломает хребты. Всяко бывает. Да и нечего тут летом делать. Бурундуков-то можно и у села гонять. Так он рассуждал. Старик теперь часто наведывался на участок. А это не ближний свет, хотя старик в Чарскую долину, где он кочевал в летнее время, добирался прямиками за несколько дней. "Ты, поди, старина, как Курва, скоро совсем в лес перекочуешь?" - спрашивали охотники. Он улыбался, покачивал коротко подстриженной седой головой и, щурясь, пыхал дымом, не вынимая трубки изо рта. После пожара, возникшего от костра, не потушенного экспедиционными рабочими, спалившего весь стланик на одной из сопок его участка, сильно боялся. Пожар может повториться, и потому жил с неделю дома и опять уходил в тайгу, не слушая ругани старухи...

    На тайгу надвигалась чудовищная сила!

 

                                                             ***

    Пожар случился два года назад. Ещё несколько раз загоралось, но старик вовремя успевал уничтожить очаги, и всё кончалось благополучно. А тот пожар очень сильно навредил, и вот тогда-то он и понял, что знал ещё за год до пожара, что он будет и что всё ЭТО придёт. Медведь тоже знал. Он ведь и пожар предчувствовал, и ночью пришёл к зимовью, и сильно ревел, а дня через три, кажется, точно, через три дня сопка полыхнула и торчала теперь среди зеленой тайги чёрной вершиной. И вспомнились слова сестрёнки. Он лежал избитый братом князя: "Мне ночью приснилась вся тайга, такая чёрная-чёрная! И ни одной зелёной веточки. Ату (отец) зачем туда ушёл?"

    Старый Охотник постоянно находился в напряжении, словно за ним должны придти и убить. Второе лето на участке Старого Охотника работала экспедиция. Часто по участку проходила и другая - исследователи. Старый ОХотник сопровождал, вроде как по своим делам. Но близко к людям не подходил. А приходили к нему, встречал неприветливо, неприязненно разглядывал узкими раскосыми глазами пришельцев. Белка тоже злилась, жалась к ногам хозяина, приглушённо рыцчала, оскаливая острые клыки. Гости высокие и весёлые.

    - Здесь пройдёт дорога, - говорили люди. - БАМ - стройка века! И ты, дед, увидишь поезда. Вот тогда у вас начнётся настоящая жизнь...

    Старик покачивал головой и молчал. Как и прежде кто-то пристально смотрел ему в затылок. И старик уже не слушал, что ему говорили. Неожиданно вставал и, не прощаясь, уходил. Его стали бояться. Часто видели на скалах. Сидел на камне, карабин лежал на коленях, седая голова старика серебристо поблёскивала под лучами солнца. Люди копошились внизу. Когда экспедиция снималась со стоянки и уходила на новое место, старик появлялся на краю скалы... Если идти по границе участка Старого Охотника, то она тянется на девяносто километров. И старик знал здесь всё; каждый уголок, распадок, сопку, ущелье, ключ, речушку, озеро, хилые чащи и сильные леса, скалы и тёмные сырые пещеры в них. Зимой на территории охотилось несколько бригад. Но хозяин всё-таки Старый Охотник. В центре участка начинается скалистый отрог хребта.

    - Здесь пройдёт дорога, - говорили люди, которые приходили сюда весной. Их прибывало всё больше. Они рубили просеку, построили два барака. - Через несколько лет здесь будет город, - сказали люди этим летом. Старик смотрел в сторону, дымил трубкой и покачивал головой.

 

                                                                  ***

    На 17 съезде (апрель 1974 г.) ВЛКСМ БАМ был объявлен Всесоюзной ударной комсомольской стройкой.   8 июня 1974 г. Постановление ЦК КПСС и Совета министров СССР "О строительстве Байкало-Амурской железнодорожной магистрали".

 

 

                                                                  3.

    В синем августе каждый год к Старому Охотнику приходили оба сына. Ремонтировали зимовье, готовили на зиму дрова, сплавляя по речушке сушняк. Позже рубили и подтаскивали к берегу жерди для осеннего заездка. Дел хватало. Сыновья обычно после окончания сенокоса за полторы-две недели со всем управлялись. Отлучаясь, старик строго наказывал:

    - Амакама-ми ачин (медведя не трогать!). Амакама-ми - сэвэки (он - небесный дедушка).

    Старший сын здорово боялся. Как-то всё не везло. Три раза "гонял" медведь в другом месте. Он никак не мог принять совершенно неожиданное вдруг из-за кустов - огромную голову медведя. Отец начинал кричать. Бренчать котелком. Зверь колко смотрел на людей. Старший отходил подальше, украдкой, чтобы не видел отец, приглядывал подходящую деревину. Кто может предугадать действия дикого зверя? А так зрелище не очень приятное, особенно для него, человека, однажды познавшего панический страх...

    Младшему, казалось, всё равно.

 

                                                                     ***

    Медведь исчез. Сыновья как раз здесь, на зимовье. Старый Охотник встревожился. Тогда, перед пожаром, медведь пришёл и ревел тут, а потом тоже исчез, намного роаньше людей бежал от беды. С начала августа на участок прибыла большая строительбная бригада. Тревоги старика напрасны, что может загореться тайга, раз медведь ушёл. Но зря думал, что ничего не произошло. Через четыре недели медведь заявил о себе: перед обедом приползла Ветка - собака Старшего.

    Собака выполозла из кустов, и её увидели. Подбежали. Через всю спину вдоль позвоночника кожа поранена, словно кто-то всадил собаке острый нож около шеи и, надавливая обеими руками, располосовал  спину чуть ли не до хвоста. Как только она ещё жива! Рыжая шерсть на боках слиплась от крови, и собаку люди сразу-то и не узнали, а как узнали, Старший бестолково засуетился, сбегал в зимовье, принёс аптечку.

    - Ветка, Ветка, - звал он ласково собаку. - Ветка.

    - Держи собаку! - приказал отец. - Л\ечить будем. - Повернулся к Младшему, вечно угрюмому сыну. - Там, в бутылке спирт... Иголку, нитки давай!

    Собака едва дышала и чуть слышно скулила. Коричневые глаза туманились, тоскливо смотрели на хозяина. Он подсунул ладони под её голову. Жизнь угасала в глазах собачьих, и голова её тяжелела. Ветка вытянулась, и Старший почувствовал руками. В горле у неё забулькалло, и всё кончилось. Собака подохла.

    - Убью! - Старший побледнел. - Скоро нас давить начнёт!

    - Эть! - прокричал отец. - Как плохо думаешь! Сказано: собак не брать в августе. А ты?

    - Что? Что? - хрипло крикнул Старший. - Что?! Да плевал я! - Старший уходил. Младший и отец смотрели ему в спину. Несколько раз фигура мелькнула среди деревьев и исчезла. Младший заткнул бутылку пробкой, унёс её в зимовье, кажется, стал читать книгу или просто задумался.

    Старый Охотник выкопал метрах в ста от зимовья глубокую яму на берегу, схоронил Ветку. Белка всё время стояла в стороне и напряжённо следила за стариком.

 

                                                                ***

    Вечером, почти одновременно со Старшим, к зимовью пришёл проводник экспедиции - низкорослый, широколицый эвенк. Он был из соседнего района и каждый год, летом, работал каюром.

    Поприветствовал громко, бесшумно подходя к костру.

    - Здравствуй, добрый человек, - Старый Охотник осмотрел пришельца. - Как раз пришёл. Мясо сварилось. Чай кипит.

    Проводник присел на корточки рядом, покосился на охотников, и ему показалось, что ещё минуту назад они ругались, хотя, после того как Старший ушёл в тайгу, на таборе не произнесено ни слова. Не знал. И его охватило отвратительное состояние, как будто угрюмые люди замыслили недоброе.

    - Я по делу, - растерянно начал проводник, - по делу пришёл, - так он сказал, доставая из нагрудного кармана пачку папирос "Север".

    - А кто за пятнадцать километров в гости ходит? - перебил старикю - Чай пить, мясо кушать давай. Потом говорить будешь.

    Ели молча.

    Старик незаметно наблюдал за пришлым. Он почти не отличался от сыновей: такой же низкорослый, коряжистый, узкоглазый, с упрямым ртом и приплюснутым носом, с вывернутыми ноздрями наружу. Так же одет: в брезентовой куртке, под ней рабочая, клетчатая рубашка, на ногах обрезанные болотные сапоги. Брюки от противоэнцефалитного костюма, с чёрными заплатками на коленях, измазаны тёмным.

 

                                                                 ***

    Закурили. Младший сходил на речушку. Принёс воды. Навесил котелок на таганок кипятить воду. Старший сидел на бревне, на нём обычно сидел отец, когда вязал сеть или шил или что-нибудь делал по мелочам.

    - Ну? - повернулся старик к проводнику. - Зачем к нам пришёл?

    Пришелец бросил окурок в костёр.

    - Там у нас беда за бедой. Позавчера медведь рабочего гонял. И вчера опять приходил. И, если бы не ваша собака, задрал бы, поди.

    Старший резко повернулся к костру.

    - А дробью-то разве возьмёшь. Вот ваша-то собака и спасла.

    Старик закрыл глаза.

    - Тебя все в тайге знают. Всегда поможешь... Знаешь и умеешь добыть хомоты. На берлоге и так. Говорят, и пальмой-кото справлялся не раз...

    Младший собрал алюминиевые чашки одна в другую. В верхнюю ложки. Ушёл на берег - мыть посуду. Старик сидел с закрытыми глазами. Трубка потухла. Слышно, как он втягивает пустой воздух. Темнело. Старший смотрел на проводника злыми глазами. Отсветы костра метались по его напряжённому лицу. Оно становилось то багровым, то тёмно-жёлтым.

    -...Геологи и строители боятся по тайге ходить... К Курве сходили. Он говорит, что ещё не чокнулся, чтобы по чужой территории лазить. Там есть хозяин... Вчера пришёл медведь на табор. Хорошо хоть людей не было. Палатку. Одну. В клочья. Все продукты перепортил. Муку рассыпал. Убивать надо. Начальник тебя просит. Я прошу тоже. Все геологи просят тебя...

    Старик открыл глаза.

    - Амикан к вам не приходил. Экспедиций к нему пришла... Зачем стреляли? - голос дрогнул, и Старший понял, что отец злится по-настоящему, и не только из-за амикана. - Тихонько жили бы. Города строили бы, дороги вели, а пошто в нас стрелять? - Поднялся, спрятал трубку и исчез в темноте. Скрипнула дверь. Из темноты вышел Младший. Он спрятал чашки в потку, подбросил в костёр сучья. Остался стоять и смотрел на брата. Тот глухо сказал проводнику;

    - Зря пришёл. Он не пойдёт.

    - Да вижу, - недовольно. - Придётся самим.

    Сучья схватились пламенем и весело затрещали в огне.

    - Давайте пить чай, - сказал Младший, бросая в кипящую воду горсть заварки. Снял котелок. Поставил на землю. Достал три кружки.

    - Хорошо! - резко. Старший подсел к костру. Лицо яростное и решительное. - Завтра, - обратился к брату, - я возьму твой карабин.

    - А отец? Ведь считает, он тут хозяин, этот зверюга. Ты знаешь. Я, конечно, понимаю, но всё-таки! Для него Сэвэки! У стариков... Может, и у нас. Ничего больше не оставили...

    Старший промолчал. Тьма сгустилась. Отсветы костра выхватывают из темноты стволы лиственниц, стену зимовья, кусты, старую поломанную нароту. Около неё белеет корчага из алюминиевой проволоки.

    - А если он задерёт человека? - наконец откликнулся Старший.

    Младший молча разлил чай по кружкам.

 

                                                          ***

    Старик проснулся рано утром. Что-то надо делать - первая мысль, без тревоги, поросто что-то надо делать. Он прислушался. Тонко ныли комары. В углу, под марлевым пологом, храпел Младший.

    Взглянул на нары. Старшего не было. Когда ушёл - старик не слышал. Но ушёл и ушёл наверняка в тайгу. Старик пошёл к дымящемуся костру.

    Поди, амикан пришёл посмотреть, что они там делают, а тот человек и стрельнул со страху. Теперь медведь шибко на людей рассердился. Свинец попробовал. А-аё! Совсем плохо...

    Но тревоги не было. Ни волнения, ни вины, ничего! Старик разворошил угли палкой, набросал на них сучьев, навесил котелок. Кажется, выхода нет. Надо думать.

    Сучья разгорелись, и языки пламени начали лизать чёрные бока котелка.

    Пошёл будить сына. Младший вскочил. Шагнул ещё с закрытыми глазами и вдруг сорвался с места, выбежал из зщимовья, разбежался и ухнул в холодную воду. Через мгновение вылез на берег посинелый, стучал зубами. Попрыгал на одной ноге. Поглядел на хмурого отца и ушёл одеваться в зимовье. Старый Охотник пыхтел трубкой. Смотрел на лес. Он начинался глухой стеной сразу за речушкой.

    Младший присел на чурку.

    -...Через три дня мне надо быть в селе.

    - Хорошо. Завтра иди домой, раз надо.

    - Ветку жаль, - сказал Младший.

    - Амикан не хотел её убивать.

    - Знаю. - Сын выплеснул остатки чая из кружки и спросил: - Нынче как будем охотиться? Отсюда начнём?

    - Нет. С перевала.

    - А заездок?

    - Хватит. Рыбы мало стало. Пусть речка отдохнёт шесть лет. За это время косяк восстановится. Эти зимы без рыбы будем. Для себя наловим сетями...

           

                                                                  ***

    Что делать? Ведь надо что-то делать. Зверь крайне опасен. Надо дней десять. Привести собак. И гнать зверя на Витимский Калакан. Пусть гольцами уходит... Там полно стлаников, ягодников. Пропитания для амикана полно. Опять-таки сокжои - дикие олени... Людей там и рядом нет. Севернее был эвенкийский посёлок. Так ликвидировали...

    - Сегодня амикана убьют, - сказал Младший. Старый Охотник вздрогнул, уставился на сына. - Жаль. Если у них хватит духу - они его убьют. Но иначе нельзя. Неужели ты не понимаешь? Ты должен понять, отец. Он опасен.

    Отец резко поднялся и тут же сник.

    - Он ушёл с проводником?

    - Да. - Сын поднялся. - Нельзя же быть таким... ну, наивным, что ли. Ты столько их завалил! - Они стояли друг против друга. Сыну стало жаль сникшего, но упрямо о чём-то думающего отца, жаль его прошлое и всё то, многое, что осталось в прошлом, но ведь сам отец не раз повторял: "Старое делает новое, да новое - это рождение, а старое - смерть. А родиться всегда трудно, умирать всегда легко. Много мы потеряли, много. Да только нельзя думать, что всё хорошее там осталось. Есть старики, сидят на завалинке, шипят, скрипят, старое поминают. Задом к новому поворачиваются. Слепому всё ночь... И только душа (куту) от предка к потомкам... Никогда не меняется..."

    Он бессилен! - мелькнула мысль. И Младший испугался. Он бессилен перед всеми и перед самитм собой.

    - Так надо отец.

    - Я знаю.

    Что делать? Старший стреляет метко в убойное место. Что делать? Тогда после пожара и дождя, который загксил последние очаги огня, он при шёл сюда. А прилетевшие до дождя на вертолёте пожарники совсем не тушили. Они сидели на берегу речушки, резались в карты, слушали транзисторы и ждали дождя. Тогда Старый Охотник пришёл на сопку, мёртвую сопку, потому что стояла страшная сушь, и весь стланик сгорел, так как у подножья густой кустарник. И сопка за одну ночь стала мёртвой. Поскольку скудный на каменистости гумус тоже сгорел, то в ближайшие сто лет, а то и гораздо больше пройдёт времени, здесь жизнь не возродится. Старик медленно поднимался по склону, и чем дальше он уходил, тем сильнее им овладевало чувство отчаянной тоски, а он и не понял, что с ним что-то случилось. Так бывает с человеком, уже почувствовал опасность, но ещё не осознал, не увидел и не услышал. Он не понял и спокойно шёл дальше, вздымая ногами пепельную пыль. К лицу приставала сажа. Он так спокойно шёл дальше, и чистое небо сияло над головой, а он сутулился и шёл. И вдруг остановился от тягучего бесконечного звона. Звон впивался, взмывал, падал, и слова сестрёнки: "Мне ночью вся такая тайга виделась, чёрная-чёрная и ни одной зелёной веточки. Зачем ату-отец туда ушёл? - И добавилось, всплыло из таинственных глубин куту (души): - Он ведь в другую сторону показывал вечером матери, куда собирается идти, на Тунгир, просить оленей..." Мать что-то знала и рассердилась на попытку сына сообразить в чём всё-таки дело! Она сказала: "Если хочешь внуков увидать, забудь!"

    Тягучий звон. И Старый Охотник напрягся и услышал, услышал почти неслышный шум. Он доносился от далекого уцелевшего леса. Там пели птицы, там звонко пели птицы. Звон нарастал, впивался, и оставалось на свете только два цвета: чёрный и синий.

    - Я пойду за Перевал, - сказал Младший. Отец поднял голову. - Проверю лабаза. Подправлю. Надо из банок препоны (металлическите козырьки на стояках-столбах) сделать. В прошлом году мышей много залазило... А оттуда в село.

    Старик кивнул.

 

                                                                ***

    И всё так медленно двигалось, и туман, и солнца ещё не было, и медленно текла в речушке вода, и медленно собирался сын, недопустимо медленно. Старик молча наблюдал, а ведь теперь он понял, почему тогда не смог идти дальше по гари, понял, что хотел услышать хоть что-нибудь, и вовремя остановился, потому что уйди он дальше, то ничего бы не услышал и звон впился бы ему в мозг и земля крутанулась и он упал на спину, чтобы никогда не подняться. Вот перед чем сейчас возник страх, а тогда он услышал далёкий шум леса и побежал назад, весь чёрный он бежал, и люди, которых привезли сюда тушить пожар и которые теперь ждали вертолёт, так как пожар дождь затушил, вдруг увидели бегущее дерево по склону, обгоревшее дерево. Оно скоро исчезло в зелёном лесу, и они очень удивились этому, не знали, что здесь кроме них есть ещё люди, и что много живого погибло в пожаре, они этого не знали и не хотели знать и, наверное, никогда не узнают, да и не это теперь важно. Что-то лопнуло, и не зря были три года колкого пристального взгляда, три года отупелости, какая бывает в жизни каждого человека. Иногда всего лишь по месяцу, и потом человек вспоминает это время, как время сумасшедшее, когда наделал много глупостей назло себе, назло всем и всему. И в голове такая муть. Но у Старого Охотника был ещё этот колкий, пристальный взгляд и непонятная тревога. И старик подумал: "Началось! Великое и непонятное! Началось!"

   Младший собрался и пошёл вдоль берега вверх по течению, а старик всё неподвижно стоял и смотрело ему вслед. Началось! И когда сын скрылся за деревьями, старик быстро задвигался, торопливо засунул в рюкзак манерку, соль, чай, кусок чёрствого хлеба. Залил водой костёр, быстренько сходил в зимовье за биноклем и карабином. Скоро Старый Охотник уже шёл по направлению к стоянке экспедиции.

    Взошло солнце, и наступил день. Будет жарко и душно.

 

 

                                                                      4.

    Спланировали чётко: геологи и рабочие пойдут в конец ущелья, по сопкам. Медведь где-то в ущелье. Рано утром слышали, как он взревел. И они пойдут к стоянке с шумом. И медведь всё равно побежит к Перевалу и никак не минует ущелья. В самом узком месте Старший и проводник будут ждать. Объяснили начальнику. А через минуту задуманное стало известно всем, и на стоянке создалось нервное оживление, и все откровенно побаивались. Люди громко переговаривались, спрашивали Старшего:

    - Бывали случаи, что медведь кидался на загонщиков?

    Старший отрицательно мотал головой,хотя сам впервые участвовал в такой охоте, и, когда в четвёртый раз спросили, он сказал, что каждый загон медведь три человека съедает.

    Люди потянулись в тайгу. Проводник крикнул загонщикам:

    - Как начнёте - два выстрела! - Из чащи откликнулись:

    - Ладно-о!

 

                                                                     ***

    Солнце поднялось высоко. Становилось душно. Старший достал из рюкзака фуражку.

    С эвенками остался начальник экспедиции. Он попытался заговорить с охотником, но тот буркнул:

    - Тихо надо.

    Стали ждать. Проводник тихонько спросил Старшего, отирая пот со лба:

    - Может, мне встать у края ущелья? За речушкой?

    - Не надо. Зверь прямо сюда пойдёт. Ему думать некогда. Прямить дорогу будет. Да и одним стволом его прямо не остановишь. Надо, чтобы он боком к нам. А здесь ему так и так сворачивать и вверх по распадку.

 

                                                                   ***

    Младший долго пробирался вдоль речушки. Берег становился всё более каменистым. А лес по сторонам всё гуще и угрюмее. Он был смешанным: рядом с огромными лиственницами и соснами росли тополя, белые берёзы, были тут и вечно лепечущие листвой осины. А ближе к речушке встречались рябина, черёмуха, тальник и множество кустарников и ягодных: жимолости, чёрной и красной смородины, шиповника, малины и дикого винограда. Младший продрался сквозь чащобу, свернув влево от шумящей речушки, зашагал по зелёному ковру брусничника среди вековых деревьев и скоро вышел на каменистую тропу.

    Идти трудно - камни. Вся тропа переплетена толстыми корнями деревьев, меж коих тянулась узкая просечка. Она пробита ещё в древние времена - самый прямой путь через Перевал. Младший отметил, что зимой тропа выглядит совершенно иначе. Он прошёл метров двести, и от тропы в сторону с шумом взлетели два или три глухаря. Младший сдёрнул с плеча тозовку. Но тут же оставил затею. Усмехнулся над собой. Если выскочит, то тозовкой только хуже сделаешь. Проверил, свободно ли вынимается нож из ножен. Так что в любую минуту можно выхватить.

    Лес пах прелью, не гнилью, а именно прелью, запахом живым, приятныи и древним.

    Что с отцом? Что с ним в последние три года? Он болен? Начал выживать из ума? Он словно во сне. И вроде бы ничего не изменилось, и он так же обо всём думает, как и прежде, всё заранее прикидывает, и всё-таки с ним что-то творилось?

 

                                                                    ***

    Скоро лес начался  древний, и в мире затаилась угрюмая, мудрая таинственность Вечности, исходящая от кедров-исполинов.

    Позади бухнули раз за разом два выстрела.

    Птицы смолкли и почти сразу же защебетали, запищали, затенькали на разные голоса.

    "Но ёлки-палки, - подумал, - кто это там из дробовика палит?"

    Прислушался. Там, откуда он пришёл, кричали, свистели, улюлюкали и отчаянно кричали и выли, как неведомые, страшные чудовища, с безобразными лохматыми головами и равнодушными глазами.

    Плохо, чёрт возьми! Загон! Попал между двух огней. И вперёд нельзя - подстрелить могут, и медведь выскочит - тоже плохо.

    И он всё-таки прошёл ещё сто метров... И увидел зверя. Он стремительно ломился сквозь прибрежную чащу  и вдруг резко свернул в сторону охотника, хватанул человеческого духа, закрутился на месте, глухо зарычал и совсем не зло.

    Младший увидел его загнанным, и он, медведь, встал на задние лапы и с полминуты смотрел в сторону загонщиков. Из крики, казалось, приближались стремительно.

    Младший смотрел на застывшего по-человечески зверя и чуть не закричал. Голова пошла кругом. Ему ясно привиделось: рядом со зверем задыхался отец, тараща глаза в сторону загонщиков. Зверь ухнулся на все лапы и ходко побежал в сторону, влево. Но там скала. Медведь кинулся обратно, к речушке, но и за ней вздымались серые стены скал.

    Трясущийся Младший всё это видел, потом слышал. Через минуту медведь коротко рявкнул где-то впереди и с треском, проламываясь сквозь чащу, побежал к ущелью.

    Охотник сел на валёжину, достал дрожащей рукой пачку папирос, рассыпал. Поднял одну, закурил.

    "Через десять минут всё кончится, - вяло подумал. - Засада, наверное, на узкой горловине. Отсюда с километр. Так он думал. А перед глазами стоял загнанный отец, весь в саже, прибежавший с горелой сопки. Страшный! Он стоял с раскрытым ртом, казалось, что крик ужаса застыл на его губах.

 

                                                                ***

    В засаде всё готово. Охотники слышали, как рвякнул зверь. Устроили оружие на упоры.

    В три ствола надёжно. Зверь будет как на ладони. Проводник и начальник выстрелят, конечно, как попало, в этом не было сомнений, потому что их трясло, как в лихорадке. Но Старший - он пошлёт пулю прямо в сердце, когда прозвучат два выстрела и зверь вынуждено подставит левый бок, и Старший выскочит навстречу и выстрелит в разврачивающегося стремительно зверя.

    - Сейчас, - прошептал проводник. - Сейчас. Медведь зарычал совсем рядом, резко прервав бег, словно кого-то увидел или почуял. Старший напружинился, прикоснулся указательным пальцем к спусковому крючку.

    - Эй- как взрыв. - Эй! Куда идёшь? Назад иди-и, - хриплый голос. Крик: - Совсем дурак стал! - Загремел котелок, и всё стихло. - На Перевал беги! - донеслось уже глуше.

    - Всё, - сказал Старший. Сел на камень и засмеялся. От этого смеха мороз по коже проводника. А начальнику не до этого:  он бледен и вял.

    Проводник чиркнул спичкой. Она сломалась, и огонёк порхнул к ногам.

    - Кто это был? - толстые губы проводника дрожали.

    - Хозяин. - Старший усмехнулся. - Пока ещё Хозяин. - Разрядил карабин.

    Пришли загонщики. Сделалось шумно. Старший смотрел на залысину дальней сопки - отец должен пересечь её, возвращаясь к зимовью, так как это самый прямой путь. И действительно, он скоро увидел на безлесом склоне сопки двух маленьких человечков...

    Ушёл, не прощаясь, вниз по речушке, через час перевалил сопку, спрямил через россыпи и вышел на тропу, ведущую к селу.

 

                                                                 ***

    Вот что говорили тогда и это записано в "Красной книжке": амикан с тех пор исчез. Прошёл год. Старик думал, что он вернётся, и ждал, и боялся встречи.

    Прошёл ещё год, но медведь не появлялся.

    Значит, ушёл, совсем ушёл, навсегда.

 

 

                                                                  5.

    Директор и здоровенный мужчина смолкли. Вернее, директор резко оборвал разговор. Второму ничего не оставалось, как замолчать и насторожиться. Да и директор быстро свернул карту, отложил в сторону, на край тёмно-жёлтого полированного стола. Стол сиял, отражая дневной свет. В кабинете светло. День за окном ясный, молодой и морозный.  Морозный по-особому, местности присущей мягкостью. И солнце светило мягко, не резко. Старик видел, карта, а никакая другая бумага. Резануло - директор свернул и отложил в сторону. Он и не собирался её сворачивать. Явно разговор между ним и здоровенным чкловеком только начался. Белобрысый прямо уставился на Старого Охотника синими глазами и смотрел не мигая. А старик так себя поставил, будто никого, кроме директора в кабинете нет.

 

                                                               ***

    Полторы недели назад старик нервно говорил с директором.  Он давал  в бригаду молодых охотников. По мнению Старого Охотника, тайгу не знают и больно ленивы - в интернатах их с младенчества так разнежили, что так и ждут: поднесут-подадут-накормят-оденут! Лень от иждивенчества - самая страшная беда! Приучили делать в полнатяг. Но директор поставил условие: или бери этих, или переселенцев.

    - Свои хоть более-менее знакомы с нашим ремеслом. Фёдор с Петром оленеводили немного.

    - Каво там оленеводили! Месяц? "Проклятый" их чуть ли не палкой выгнал...

    Директор нахмурился.

    - Ты на партособрании выступал. Я с тобой согласился. Надо организовывать ещё три бригады. План-то вон каков! Беда-а! Мы теперь - Зона Бама. Читал же речь дорогого Леонида Ильича в Алма-Ате.... Ведь Генеральный секретарь объявил БАМ важнешей строй 9 пятилетки! Надо и нам соответствовать. Пушнина - это валюта! Ну как?

    Старый Охотник посмотрел снизу на директора, покачал головой.

    - Говоришь, лучшую беду выбирай... А кто знает: та беда лучшая или эта? Ты не знаешь. Я не знаю. Никто не знает. - Старик замолчал, раскуривая трубку.

    Из коридора доносился гул голосов, из коего прорывались самодовольные возгласы Курвы. Директор терпеливо ждал, постукивая пальцами по столу. Старик догадывался, через несколько минут начнётся распределение участков и придётся урезать углы у старых охотников (местных коренных жителей) - крику будет до небес.

    - Слушай, - сказал директор. - Два дня ещё... Тьфу ты! Что там за дурацкий смех? - раздражался он всё больше. - Я - человек новый. Толком ещё не разобрался. В общем, два дня есть. Думай.

    Старик глубоко затянулся дымом.

    - Зачем два дня? Человека за одну минуту видно. Сам знаешь. Только минуту долго ждать надо...

    Директор наморщил лоб, смотрел в глазак старика и молчал.

    - Ладно. - Старик поднялся. - Маленько учить будем. Время покажет...

 

                                                                ***

    Завтра выезд в тайгу. Старый Охотник  обеспокоен слухами, такими же страшными, как при Никите Сергеевиче Хрущёве, когда собирались взорвать Удокан ядерным зарядом и снести всю жизнь на тысячи километров. А людей переселить неизвестно куда. Старик стоял перед длиректорским столом и видел, как внимательно на него смотрит синеглазый человек.

    - Завтра уходим, - сказал Старый Охотник. - Оленей пригнали...

    - Давай. Ждём с планом! Сам-то нормально себя чувствуешь?

    - До свидания, - резко развернулся и вышел.

    Директор сказал здоровяку, что Старый Охотник и есть тот человек. На его участок нужно  перегонять и завозить технику, краны, сваи, стройматериалы, арматуру и прочее. Здоровяк заторопился догнать старика распросить обо всём, так как никто не знал подходящей дороги  к Перевалу под тракторы-тягачи.

    Директор остановил:

    - Не надо. Я знаю, кто к вам проводником пойдёт...

 

                                                              ***

    Старый Охотник отправился в тайгу, мучаясь неизвестностью: как Федор с Петром? А по хорошему-то должны бы укочевать дальше и охотиться там, перед Перевалом. Белка есть, да и соболь. Правда, соболя-то им с собаками не взять - скалы, россыпи. Не сумеют.

    Плохо - сыновья ушли. Старик знал - так будет. Старший уехал весной в совхоз, за Перевал - погнал туда тридцать оленей: в новом совхозе организовывали оленеваодческую бригаду, чтобы создать стадо. Со всех совхозов и закупили по тридцать-сорок голов. Да там и остался. Приезжал на несколько дней, сказал:

    - Отец, мне надо ехать туда. Пора самому начать думать и самому управляться.

    Старик долго молчал, соображая, наконец, согласился:

    - Раз надо - ехай.

    Сын уволился и уехал. А потом в гости Младшего зазвал. И тот вернулся сам не свой. Девку там Старший какую-то показал, так думал старик, он нарочно свёл их, чтобы Младшего заманить. И приехал Младший совсем чумной. Говорит:

    - Ехать мне скорей надо. Отец, пойми, мне надо. Сюда  она боится. Бабушка ей наказала. Их родичи когда-то кочевали домой с Амура. Во время великого пожара. Они чем-то обидели местных тунгусов-чилчагиров. От них догнал аргиш один человек. Всех, кроме бабушки, убил. Ночью порезал. А "бабушка" была тогда беременная. Закон предков не дал её убить. Не поедет. Мести духов боится. Они тоже ведь искали ненавистных чилчагиров. Нашли мёртвого мстителя. Но его никто не узнал. Лицо было изуродовано ожогами...

    - Раз надо - ехай. - Сердце непривычно заболело. В те дни он съездил к Портнягину. Сделали обряд проводов Духа Атул (отца рода) к Реке Энгдекит, где его давно уже ждут Предки. Может ли Атул простить за нехорошие думы о нём? Портнягин успокоил: отец простит - не знал ты, а теперь знаешь! Аят!

 

                                                                    ***

    Оленей старик на подъём в поводу. Километров шесть шёл пешком. Почти сразу от реки, за узкой полосой прибрежного леса, хилого и неопрятного, началась кочковатая марь, с тычками сухостоин и островками живого, но низкорослого лиственничника.

    Шёл ходко. Он хотел до вечера добраться до речушки. И там переночевать. А назавтра догнать бригаду.

    Он догонит из назавтра и станет ругать, что стали табором в плохом хиусном месте.

    А пока шёл марью и думал, что неспроста директор свернул карту и отложил. Неладно. Видимо, тот здоровяк принёс карту.

    Старик становился мрачным и всё поглядывал вперёд. Хотелось быстрее войти в лес. А на мари дул бесконечный ветер, как в трубу, так в скалах дует, вроде бы незаметный, но пронизывающий.

    Наконец марь осталась позади и как бы внизу - тропа незаметно взобралась выше.

    Старик шагал торопливо, прикидывая, где лучше всего остановиться на ночлег, чтобы оленям где покормиться и чтобы утром долго их не искать.

    Ближе к скалам Старый Охотник встретил вчерашние следы - охотники ходили к ущелью, в сторону зимовья, а обратный след встретился дальше - охотники бежали.

    Старик удивился: зачем к скалам ходили? Что там делать? Охотиться? Но зачем вдвоём? Вдвоём только на большого зверя ходить. Может, в пещеру ходили, где скелет? Но почему бежали? - ещё больше удивился.

    Махнул рукой: нет толку и не будет!

 

                                                             ***

    Как и предполагал, так и получилось: догнал охотников утром.

    Спросил: почему не на охоте. Фёдор объяснил: собрались, но услышали, что Белка заскулила, посмотрели, а она смотрит вдоль тропы, и поэтому задержались.

    "Обманывают, - подумал старик. - Опять что-то не так. Видимо, врут. Да, обманывают. Поросто, наверное, лень было идти".

    - Зачем ходили к скалам? - Ему объяснили, что смотреть, есть ли соболь. - А бежали? - Бежали просто так. Разогревались. Врут, решил, но дозноваться не стал, только ещё спросил: - Зачем из карабина стреляли? - Старик, как приехал, сразу всё проверил. В обойме не хватало трёх патронов.

    - Федя стрелял в ворону, - пояснил Пётр. Старик нахмурился от тяжёлых предчувствий.

    - Это хорошо, что не ушли сегодня на охоту. Хорошо. Завтра кочуем отсюда!

 

                                                               ***

    На другой день поздно, сразу пригнать оленей не удалось, охотники покочевали за Перевал огромного неохватного взглядом скалистого хребта, начинающегося в центре участка Старого Охотника. Он планировал обохотиь дальний угол на юге участка, а потом идти на север и здесь, на скалах, окончить первую половину сезона. А уже отсюда двигаться к селу (одна кочевка) на новогодние праздники и после отдыха и сдачи пушнины, числа пятого января, выезжать на территорию, где основное зимовье Старого Охотника. В путь отправились поздновато. Старик поэтому злился и быстро шёл вперёд. Но под Перевалом подождал отставших охотников.

    - Подъём большой, - пояснил. - Долго будем подниматься. Олени шибко устали. Надо нарты облегчить.

    Прошло полчаса. С тяжело набитыми рюкзаками охотники тащились за караваном. Потные, злые, ни о чём не думающие, так как до мыслей ли сейчас, когда тащишься согнутый в три погибели. Одно: скорее бы всё кончилось. Тропа круто уходила вверх, сквозь сосняк. Местами тянулась через плантации стланика, и чем выше, тем чаще встречались эти вечнозелёные, стелющиеся кусты придавленного снегом стланикового кедрача. Тропа взбиралась  выше, становилась всё круче и терялась где-то далеко в вышине, где меж вершин далёких деревьев голубело бледное небо.

    Спины онемели. Штаны по колено обмёрзли хрустким лдедком, и ноги неприятно холодило. Хотелось крикнуть старику в спину, что угодно, лишь бы крикнуть и взмолиться, чтобы наконец что-нибудь придумал и оборвал бесконечное мучение.

 

                                                                  ***

    Солнце пылало огромным расплывчатым кругом справа. Где-то в стороне от тропы стучал дятел. Это-то их и сломило.

    Первым сдал Фёдор, начал отставать, и Пётр сразу замедлил шаги и вдруг остановился. Фёдор опустился на колени, потом повернулся спиной и откинулся на рюкзак.

    Старый Охотник остановил караван, быстро спустился к охотникам.

    - Вот ему, - показал на оленя, - тоже тяжело. Зачем от реки ехали на подъём? Ленивцы! За день оронов подорвать, а потом что? Давайте рюкзаки на нарты. Да помните, что он тоже дышит. И сердце у него болит.

    Старик ушёл в голову каравана.

    - Сволочь! - сказал Фёдор, поднимаясь. - Старая сволочь! Словно что-то доказал, а? - И потащился к задним нартам.

    Минуты через три двинулись дальше.

 

                                                                  ***

    Когда началось, он не знал, это только Начало всего. Еще будет главное. Предчувстввал, как предчувствовал пожар. И тогда ему постоянно вспоминался тот пожар, который пришлось пережить в далёком детстве.

    Ныне холода стояли небывалые. Старик таких холодов не помнил. Да тут ещё и снега мало - совсем плохо охотиться. И все эти дни проходили в напряжённой работе: ещё тьма только-только начинала рассеиваться, мутнеть, а охотники уходили искать оленей. Занимало когда час, а когда и больше. А пригоняли, то сразу же разъезжались по ключам. Встречались поздно вечером, изнурённые, продрогшие, часто злые. Торопливо рассёдлывали оленей (отпускали пастись после выстойки), готовили ужин. Старик питался один, жил тоже, в выцветшей добела палатке, и пока дела переделывались - становилось темно, и охотники после ужина обдирали или обделывали ободранные прежде шкурки.

    Пётр и Фёдор слушали транзистор. А Старый Охотник делал свои нескончаемые дела: шил, починял упряжь, обувь, вязал сеть. И сыновей раньше всегда держал в занятости. Портнягин рассказывал, что однажды завернул заночевать на избушку Старого Охотника. Так там оказались его сыновья. Они подумали, что пришёл отец, так суетливо похватались кто-то за что, дескать, вот в работе сидим... Тем временем остывала еда Белке и старик шёл её кормить.

    Да, холода стояли небывалые. Середина декабря - время студёное, хрусткое, кажется, навсегда всё промёрзло насквозь и никогда уже не оживёт и навеки останется в ледяном покое.

    А до села ещё десять дней пути.

    Сезон складывался неудачно. Поэтому решил одним из таких вечеров отправить охотников к скалам. Самому остаться на сутки или двое, сколько там потребуется, поискать потерявшегося оленя - ездовой потерялся.

    - Да не сидите там. Охотиться надо.

 

                                                              ***

    Оленя зарезали волки. Редко случается. Но вот уж не везёт, так не везёт. Откуда-то волки появились. А они в этих местах почти никогда не бывали. Впрочем, ведь и коз здесь раньше вообще не было, и рыжих лисиц, а сейчас откуда-то взялись. Птицы стали прилетать - таких раньше не было. И раза три Старый Охотник по осени встречал следы тигра. Потом были слухи, что их, сначала одного, потом, через месяц, другого, убили далеко от этих мест, за Яблоновым хребтом, западнее. Обо всём думалось старику, когда он нашёл по следам останки оленя - кучка шерсти и рога. Постоял около обглоданных рогов. 

    Назавтра, подъезжая к палаткам, старик удивился, как тогда, возвращаясь из села, что охотникии ходили к скалам, а потом бежали. Сейчас он удивился ещё сильнее. Из трубы печурки напарников к бледно-голубому небу тянулся белый хвост дыма. Значит, охотники на таборе. Но почему? Зачем терять время? Охотиться надо. И он погнал оленя быстрее. Охотники услышали позвякивание колокольчиков. Вышли из палатки.

    Старик спрыгнул с оленя, резко спросил:

    - В чём дело? Зачем здесь? Кто соболя добывать будет? Кто план выполнять будет? Позор мне. Ай-яй! Такие здоровенные мужики, а план не сделали. И сидят.

    Охотники крайне смущены. И ничего толком не объяснили, и лица их, исхудавшие и заросшие щетиной, растерянные и искренне тревожные. Старик почуял напряжение, тревогу и опасность.

    - Ладно, - сказал. - Чай пить. А потом говорить будем. Оленя-пристяжку отпустите. А передовик-беретик пусть остынет.

 

                                                                 ***

    Отряхнув одежду от инея, ообил палкой амчуры от снега и ушёл в палатку. Пришли через несколько минут. Они сильно рады приезду старика.

    - Оленя волки съели. На нашей совести три оленя. Кто-то из вас плохо чингай привязал. Сильно длинную верёвку делал. Зацепился за валёжину. Волки на готовое пришли. Спасибо, поди, говорят. Ладно. Ну, что тут у вас делается?

    Пётр поставил чайник на гудящую, докрасна раскалённую печурку, покосился на Фёдора. Тот на него. Старик видел, хотя вытаскивал из рюкзака мёрзлый хлеб положить на поленья оттаивать.

    Пётр сказал:

    - Там... Вот, Федя нашёл следы кого-то. Люди что ли, ходят. В валенках! Да! У нас одна собака пропала. Вчера утром вышел я - нету. Кричал, кричал...

    Старик резко повернулся к Фёдору.

    - Следы у каменистых сопок или у самых скал?

    Фёдор закивал головой.

    - Да, да. У скал. Здоровые следы. Наверное, большие люди.

    Перебил:

    - А следы один за другим?

    - Я только глянул и скорее сюда.

    Старик открыл взвизгнувшую дверцу печурки, подцепил щепочкой уголёк, раскуривая трубку, зачмокал губами и так пахтел трубкой с минуту, щурясь от махорочного густого дыма.

 

                                                                      ***

    

     Пётр сходил в соседнюю палатку, принёс эмалированную чашку и зелёные кружки.

    Фёдор выложил из ящика сгущёнку, соль, сахар, полплитки чаю.

    В палатке жёлтый полумрак, и земля около печурки тёмно-розовая от раскалённых боков.

    Ели холодное отварное мясо, потом пили чай, и охотники нетерпеливо поглядывали на бригадира. Молчание становилось невыносимым.

    Старый Охотник поставил кружку на землю, расстегнул на две пуговицы суконную куртку, долгим взглядом посмотрел Фёдору в глаза, закуривая, и, не вынимая трубки изо  рта, сказал:

    - Давай-ка, Фёдор, иди за оленями. А мы будем палатки снимать. - Фёдор поднялся. - Карабин возьми. И будь внимателен на четыре стороны... А ты Пётр, - старик повернулся к Петру, - собак привяжи. А то за ним увяжутся. Разгонят оленей. Собак теперь не отпускать!

    Собаки привязаны. Их осталось три: Белка старика и собаки Фёдора. Тапка Петра исчез. Пётр так напуган появлением каких-то огромных людей, что никак не переживал потерю, да и надо сказать, это была собака отца, а не его. Привязанные собаки поскуливали, следили блестящими коричневыми глазами за охотниками, торопливо увязывыающими снаряжение и провизию на нартьы. Старый Охотник изредка отрывался от работы, поднимал ухо шапки, прислушивался.

    Фёдора уже час как не было.

    Пора убираться отсюда. И решение укочевать пришло сразу, как толькол услышал о странных следах. Надо кочевать отсюда и, может быть, он ещё сумеет избежать встречи, которая должны бы состояться в будущем августе.

    Хотел же кочевать на северный угол участка. И опять пошёл наперекор себе, стал прикидывать, как и что, и в конце концов решил окончить первую половину сезона на скалах и двигаться потихоньку к селу, но первая мысль: надо идти на север. И так всегда, подумаешь, а сам делаешь другое, вот и ругаешь себя: ведь думал же сделать так, а не сделал.

 

 

                                                                  6.

    До пожара, второго, котрый спалит начисто стланик на одной из сопок его участка, он наткнётся на столбик. Свежий. На нём прибита дощечка с железкой, на ней выцарапаны какие-то цифры. Старый Охотник падёт перед ним на колени и с остервенением будет рубить, и трубка будет торчать изо рта. Удар, удар, и старик будет ухать, а трубка будет торчать изо рта, и он срубит столбик и будет рубить его лежащим, час, два, он не будет знать, сколько времени пройдёт, времени для него просто не существовало.

    После пришли люди. Три человека в брезентовых одеждах. Они улыбались и спрашивали, как пройти через Перевал. Он показал начало "Чёрной тропы", опасной, очень опасной тропы. Он даже провёл их немного, и они что-то кричали ему уходящему, весело кричали, взвалили на плечи тяжёлые рюкзаки и пошли вверх по тропе. А он уже знал, что кто-то из них сорвётся и почти бежал к зимовью, но прибежит к тому месту, где рубил проклятый столбик, на котором прибита дощечка с железкой.

 

                                                             ***

    Кто-то из них сорвётся... Но они пришли и сказали: здесь пройдёт дорога. А на плато возникнет красивый город!

    Сердце... Он упал лицом вниз, и снова время остановилось. Холодная ярость: "Это я сказал людям, куда идти. Кто-то из них сорвётся и умрёт!"

    Признание записано рукой третьего или четвёртого владельца в "Красной книжке".

    Побежит догнать. По "чёрноё тропе" нельзя! Опасно. Очень опасно. Он побежит и встретит... Двое будут нести третьего и увидят старика, словно каменного, у начала тропы. Что-то скажут виновато в оправдание, потому что не приемлют: он нарочно показал им чёрную тропу, которая в двухстах метрах становилась опасной. И вот они возвращались, не прошло и трёх часов. Старик будет стоять и смотреть в спину последнего, мысленно прослеживая их путь дальше: они к тем двум баракам, и если умер или сильно покалечен, то  к вечеру прилетит вертолёт.

    Вертолёт прилетел.

    Старик метался по зимовью, потом схватил топорик и побежал к тому месту, где был когда-то безобидный столбик, с которого начиналось Нечто, и стал рубить остатки столбика, а потом землю.

    Но всё это было или будет потом, в далёком будущем, которое тоже нельзя остановить, как прошлое и настоящее, и всё уйдёт и ушло, но тогда ещё двигалось, яростно сопротивлялось и бесконечно звенело. Пронзило: Время безнадёжно и ощущение его - великая мука.

 

                                                                 ***

    Торопливо увязывали снаряжение на нарты.

    Пётр прервал думы старика, в коих он как бы самому себе рассказывал о себе, осуждая и проклиная, путаясь во времени и событиях. Было ли какой-то странностью мышления или так у всех - не знал, да и никогда не думал об этом.

    - Слышите?! - сказал Пётр. - Кажется, гонит.

    Старый Охотник прислушался: далеко позвякивали колокольцы.

    "Вот и хорошо, - подумал старик, усаживаясмь на нарты. - Через час надо пить чай, да уезжать. Да поскорее!"

    Старик раскурил трубку, поглядывая вверх, по распадку, откуда должны появиться олени.

 

                                                                   ***

    Холодно. Раскатисто стреляют деревья, лопаясь, и звук мечется в замкнутом пространстве и мир кажется таким узким. С каждым километром охотники всё меньше обращают внимания на звуки, на зримый мир, он сужается до глубокого снега. Старик ведёт караван целиком, тайгой, свернув с тропы на северо-восток. Мир сужается до поскрипывания нарт, до спины неумолимого старика, идущего так быстро, что приходится идти всё время на пределе. Холод обжигает лёгкие, и снег под ногами от мороза какой-то рассыпчатый, и идти плохо - икры ног каменеют.

    Холодно, холодно, холодно. Собаки заиндевели, они бегут позади упряжек на привязи. Дополнительное неудобство, так как собаки часто путаются в поводках, и приходится останавливаться.

    Скоро начался наст, и, продавливая его, полозья нарт зашипели. Всё хоть какое-то разнообразие. А старик всё идёт и идёт. День светлый. Но в тайге сумрачно и глухо. Снег от теней деревьев синий. А старик всё идёт и идёт. Стало труднее. И лучше бы снег был рассыпчатый, а то теперь надо опять привыкать, привыкать...

 

                                                                  ***

    Страх притупился, и Пётр уже начал подумывать, что Фёдору привиделось. Сохатый, поди, прошёл, а он - люди в валенках! Да и не посмотрел, как следует. А теперь вот иди, иди...

    Старик будто не заметил, что идти стало труднее и мороз сильнее разыгрывается, жжёт щёки и приходится время от времени растирать лицо рукавицей. За день кочёвки так намёрзлись, намучались - едва стояли на ногах. От прежнего табора, как перевалили две горбистых сопки, вышли на россыпи. Старик пошёл медленнее и осторожнее. Остановился, посмотрел по сторонам, пробурчал себе:

    - Всё правильно. - Повёл караван дальше, теперь уже строго на север, и скоро путь охотников лёг через глухую нескончаемую чащу лиственничника, перемежавшегося полосами кустарников и берёзовыми чащами там, где вечная мерзлота далеко от поверхности. Нарты то и дело переворачивались, застревали, цепляясь за стволы деревьев, и местами приходилось прорубать в чаще проходы. К вечеру так и шли с топорами в руках. Сил не было. А старик шёл и шёл, и тени на снегу стали тёно-синими, и на воротниках, на отворотах курток, на клапанах шапок намёрз куржак от горячего дыхания.

    - Всё! - Фёдор крикнул, так крикнул, чтобы старик услышал, вынудить его встать на ночёвку. - Хватит! - Сел на валёжину.

    Пётр тоже остановился. Караван замер. Олени, опустив головы, шумно дышали. Хруст снега сильный и режущий слух. Старик быстро шёл от первой упряжки, опираясь на посох.

    - Вставай!

    - Нет, - выдавил сквозь зубы.

    Старик вытянул Фёдора вдоль спины, побелев от злости, и посох переломился надвое.

    Пётр стоял в пяти шагах с топором в руках. Исподлобья смотрел на происходящее.

    Старик пошёл вперёд. Проходя мимо Петра, замахнулся на него обломком.

    - У-у! Нинакен! Ворон стрелять!

    Через полминуты караван тронулся. Пётр и Фёдор остались на месте.

    Фёдор ссутулил плечи, пошёл быстро за караваном. Догнал Пётр. Они пошли рядом. Караван опять остановился. Перед ним стеной тонкоствольный березняк.

    - Сволочи! - выругался Фёдор, взял из рук Петра топор и побрёл по глубокому снегу прорубать проход.

 

 

                                                              7.

    Наспех поужинав, заснули мёртвым сном.

    Во время ужина всё почему-то изменилось, и Фёдор притих, и Пётр потускнел, и им очень хотелось заискивать перед стариком, говорить, что он хороший, прекрасный человек.

    Страх вернулся, а возвращение страха, страха неизвестно перед чем - всегда мучительно.

    А ведь когда кочевали, проклиная то рассыпчатый снег, то наст, страх притупился, но сейчас всё вернулось. И охотникам, несмотря на усталость и то, что с ними рядом старик, жутковато, и Петра мучительно истязало предчувствие, а чего - он и понятия не имел, просто что-то должно произойти или уже произошло. Если утром приезд старика его обрадовал, так как с ним чувствовал себя в безопасности, то сейчас сместилось, и Пётр с опаской поглядывал на старика, что-то говорил и даже сам понимал, что лебезит, произносит пустое, бессмысленное.

 

                                                              ***

    Огонёк огрызка свечи давал тусклый, жёлтый свет и тени метались по заиндевелым стенкам палатки, и лицо старика было коричневым, смазанным в жёлтой полутьме.

    Старик ел много и быстро. После ушёл кормить Белку и, вернувшись, сразу лёг спать и через минуту уже посапывал носом. Фёдор загасил свечу. В палатке распространился розовый свет от печурки, скоро стал лиловым. Пламя гудело в трубе, дрова потрескивали, сипели, и Пётр прислушивался, старался вырваться из своего угла, услышать, что делается за пределами стенок палатки.

    Страшно чувствовать опасность, опасность невидимую и неведомую. Усталость брала своё, незаметно для себя начапл проваливаться в липкий, тревожный сон, и день прошедший заново прокручивался в памяти. Потом всё завязло на одном: старик быстро идёт от первой упряжки, опираясь на посох, подходит к сидящему Фёдору, что-то говорит ему, тот что-то отвечает, и старик резко бьёт его вдоль спины посохом... и тьма.

 

                                                              ***

    Ночью Старый Охотник проснулся от визга собак и вопли охотников. В палатке темно и пронзительно холодно. Кто-то из охотников дёргал старика за ногу и совал ему в руки карабин.

    Так вот почему проснулся, а потом услышал визг собак и крики.

    - Эть! Эть твою! - крикнул старик. - Тихо сиди! Тихо!

    Охотники смолкли, и собаки тоже, но тут же какая-то из собак зарычала в темноте.

    - Свечку зажигай. Печку топи... Тихо надо, - уже спокойно сказал Старый Охотник. - Кричать не надо.

    Запалили свечи. Пётр невыносимо долго растоплял дрожащими руками печурку, и от этого казалось ещё холоднее; холодно, как никогда.

    - Кто-то орёт, - вполголоса Фёдор. Он сидел с топором в руках. Рядом с ним лежала тозовка.

    Старик зло усмехнулся, косясь на Фёдора, который дико таращил глаза на вход, словно опасность могла появиться именно оттуда.

    Старик отложил карабин. Быстро обулся.

    - А ну пошли отсюда! Ишь! - погнал из палатки собак, трясущихся от холода и страха. Старик вышел следом за собаками, у выхода оглянулся на Петра. Он растопил печурку, развернулся лицом к выходу и пучил глаза.

    - Карабин возьми. Крикну, выскочишь.

    В небе дрожит звёздная пыль. Ручка ковша Большой Медведицы опустилась вниз - время к утру. Непроглядная темень. Палатка слева жёлтым пятном. Тишина глухая. Лицо сразу замёрзло. Вслушивался в шорохи, в дыхание сонной ледяной тайги. Мёртво. Ни звука. Поскуливали у ног собаки. Да где-то далеко, на реке, со звонким треском лопался полутораметровый лёд.

    Старик простоял так минут пятнадцать, и от палатки стало доноситься весёлое потрескивание - разгорелись в печурке дрова. Из трубы в черноту сыпанули искры, и таяли во тьме.

 

                                                                 ***

    Снег громко хрустел под ногами. Вернулся в палатку, резко задвинул за собой полог. Охотники с тревогой следили за ним. Свернул ватное одеяло в рулон, уселся на него.

    - Ну, что делать? - посмотрел на одного, потом на другого. - Раз подняли - давай чай пить.

    Фёдор засуетился, вымученно улыбаясь.

    - Правда, давайте, - забормотал. Пётр тоже ожил. Он поставил чайник на печурку. - Чёрт возьми... - начал он, и в эту секунду густой протяжный крик разбил на мелкие кусочки ледяную тишину, и эхо испуганно заметалось в сопках, побежало по распадкам, заухало далеко-далеко. И охотники в великом ужасе схватились за тозовки, уставившись дикими глазами на Старого Охотника. Старик набивал трубку махоркой, горестно покачивая седой головой, и вытянутая корявая тень колебалась на стенке палатки.

    - Убить придётся, - наконец, сказал он, пыхая дымом. - Не отстанет от нас. Надо было убивать идти вчера. Не мучился бы он... Нет, надо было быстрее кочевать. Э-э, - старик затянулся дымом, - ему идти некуда, ему никто не поможет... - Он говорил спокойно, но каждое  слово впивалось в душу, каждое слово кричало, как кричит слово сильного человека, сжавшего в кулак волю: убивать придётся! - Руки, ноги совсем обморозил. Больно ему. Вот и кричит,плачет. А что я сделаю, а? Ладошки, пятки опухли у него, потому и след такой, как от валенков. Валенки. Их так и зовут. Шибко злой, шибко страшный. В сердце попадёшь - и то задавить может. Замёрзнет, околеет. Но до того нас передавит...

 

                                                                 ***

    Выколотил трубку о полено. Пётр заметил, как дрожит коричневая рука. Он заметил и опять вернулось то опасение, когда всё сместилось в его сознании. Пётр с опаской поглядывал на старика и в его душу ворвался страх или ещё нечто большее.

    - Завтра Фёдор пойдёт со мной. А ты пригонишь оленей и жди на таборе. Если амикан придёт, собак отпускай и на дерево лезь...

    Фёдор и Пётр не спали до утра, тихо переговариваясь, вздрагивали при каждом шорохе. Ближе к утру поставили варить мясо.

    Старик же улегся и сразу заснул, как только порешили, что делать с утра. Он спал, но так думали охотники.

 

                                                                 ***

    Так надо, сказал тогда Младший, так надо, он сказал ещё, что жаль Ветку и жаль амикана.

    Нет, Младшему не жаль  амикана. Сын... Да и он по-своему прав, потому что неправый потом становится правым. Ложь правдой, а правда ложью, и так без конца.

    Вернулся, вернулся... Наверное, вернулся осенью. Ведь декабрь. Подняли из берлоги. Может... В августе будущего года бы встретились. Но всё равно лопнула до предела натянутая нить, как лопнула и другая, когда повёл людей в брезентовых одеждах и показал им начало "Чёрной тропы", очень опасной тропы. И человек сорвался.

    Он знал, что так и будет. Там невозможно пройти. И впереди идущий, первому приходится многое брать на себя, обязательно сорвётся...

    И вертолёт был. Он прилетел к вечеру. Старик видел людей в белых хзалатах. Зачем мёртвому врачи, несколько врачей? И они долго были в том бараке, который построили совсем недавно, а первый, начало города, построили на год раньше.

 

                                                                   ***

    Он тогда вернулся к зимовью и лёг на нары, хотел вспомнить, что он думал, когда повёл их к тропе. Но в голове стоял сплошной гул. И холодная ярость охватила. Он сел на нарах и уставился в тёмный угол исподлобья. И так смотрел долго. Вскочил, вышел и направился к баракам.

    Убедившись, что тот человек жив, раз врач шёл рядом с носилками, и было видно по всему, что он просит об осторожности.

    Подлость? И остался странный сплошной гул, налетающий холодной яростью. А мучение началось, и оно только затаилось, когда он выстрелил в тросик петли и амикан скрылся в чаще.

    Всплыло из мрачной глубины души: "Спасибо, Сэвэки, Дедушка Небесный, что ты всё решил за меня..."

 

 

                                                                    8.

    Народился серый день. Забитое облаками небо стало как бы ниже, а скалы укрыты клубящейся массой то ли облаков, то ли тумана. Но ясно одно - поднимается вьюга. "Должен пойти снег", - думал Старый Охотник, проьбираясь сквозь чащу лиственничника на мелко-каменисторй россыпи. Ветер усиливался. И тайга сурово зашумела. Запосвистывало в ветвях. Посыпалась кухта. Идти трудно - камни. Фёдор пыхтел за спиной, страясь ступать след в след, опасаясь, что может оступиться на камнях и повредить ногу. Вьюга усиливалась. Чем ближе к скалам, тем каменистее местность.

    Перевалили сопку и сразу за увалом наткнулись на неровный след. Медведь часто садился на зад, иногда ложился на бок, видимо лизал лапы. Правую заднюю он разорвал зубами от боли. След кровяной.

    К скалам пошёл, определил Старый Охотник по следу. Повернулся к Федору.

    - Там дыр много. Залез, поди. Руки, ноги греть будет, дышать нак них. Шибко кричать, плакать будет.

    И словно в подтверждение его слов, старик даже не успел договорить, как медведь закричал где-то впереди.

 

                                                              ***

    Снял шапку, завязал клапана наверх.

    - Теперь уши надо, глаза надо. Осторожно ходить надо.

    Лязгнул затьвором, зашгоняя в ствол патрон. Поставил на предохранитель. Надел карабин на плечо и заторопился вперёд. Фёдор не отставал ни на шаг. Пугливо озираясь, захглядывал через плечо старика, ожидая опаснсность в любую секунду.

    Старик резко остановился, и Фёдор вскрикнул. Старый Охотник зло усмехался. Здесь медведь долго сидел. Передняя оапа чуть кровоточила. Изжелта кровавая плёнка ледка. Првая задняя - ярко-красная выемка в снегу.

    Если бы охотники пришли тридцать минут назад, то встреча состоялась бы здесь, а она должна была произойти в будущем августе, когда старик пришёл бы на зимовье... Но теперь надо убивать. И этого хотели все: директор, оленеводы, охотники, Старший и даже Младший. Младший знал, что амикан не виноват ни в чём. И вся вина на нём, на Старом Охотнике?

 

                                                                   ***

    Старик завалил ногой ярко-красную выемку, сгрудив чисто-белый снег со стороны. Пошли дальше. И тайга вдруг поредела, отступила. Стало тише. Но ветер был сильнее. След медведя повёл охотников по подножию крутой сопки. Ложился здесь чуть ли не под каждым кустом. Снег примят, окрашен кровью.

    Старый Охотник пошёл быстрее. Теперь они шли с подветренной стороны сопки. Пронзительно тихо. И страшно видеть, как на вершине сопки сильно раскачиваются деревья, а здесь застыли в неподвижности. Фёдор-то этого ничего не видел. Он видел лишь сутулую спину старика. Охотник время от времени пугливо озирался. И за каждым кустом ему виделся тёмно-бурый зверь. Время остановилось. Начало казаться, что они идут уже тысячу лет, и так будут идти вечно, и он быстро смирился. Думал только о том, чтобы не отстать. А старик опять остановился, не оборачиваясь:

    - Поглядывай, может и сзади выскочить.

    Они обогнули заснеженную сопку, вышли в широкий, плавный распадок. За ним вздымались в небо громадины скал. Вершины их скрыты в плотных серых облаках. Они густо клубились, скользили, струились на север.

    Краем глаза видел, что вершины гольцов Перевала дымились, и над ними пока ещё, но уже тускло просвечивало  сквозь тучи солнце.

 

                                                                   ***

    Остановился у сосны, думая, что вьюга большая и перейдёт в бурю. Одинокая сосна ветвиста. Посмотрел по стволу вверх. Снял карабин, медленно стянул с плеча.

    - Вот, - подал карабин. Фёдор взял. - Так будет честно.  - Фёдор, ничего не понимая, бледнея, смотрел на старика умоляюще, и лицо его побледнело до гипсовости. И вдруг глаза расширились и в них ужас, животный ужас.

    Старик ткнул рукой в сторону скал.

    - Он там. Иди и убей его. Ты его поднял, ты заверши!

    Фёдор сделал несколько шагов вдоль следа медведя и остановился. Колени дрожали. Противная слабость во всём теле. Знакомо, знакомо. Выворотень - огромная сосна. Ветки ещё зелёные. Куржак меж корней. И выстрел. Его, Фёдора выстрел. И пуля пробила дырку в плотном снегу. Оттуда страшный рёв. Пётр вскрикнул и побежал. Фёдор побежал за ним. Потом остановился и раз за разом, мутно целясь в сторону берлоги, дважды выстрелил. И снег там осыпался и показался медведь. Собаки набросились и погнали зверя. Фёдор не помнил, как догнал Петра и как они очутились на тропе...

 

                                                                    ***

    Фёдор стоял, и казалось ему, он на краю пропасти. И вдруг ударило: Старый Охотник ушёл. Фёдор стремительно обернулся. Старик колко смотрел ему в глаза.

    - Я не могу, - едва слышно.

    - Стой здесь. Побежит амикан, тогда на дерево залазь. И сиди тихо... Поглядывай. Я сейчас пойду на скалы. Амикан может сверху оказаться. Камни на меня сыпать начнёт. Тогда стрельни в небо. Понимаешь?

    - Да, да! Да, я всё понял.

    - Давай! - махнул рукой, взял карабин и, резко повернувшись, пошёл по следу амикана. Скоро след привёл к отвесной каменной стене и уходил по террасе круто вверх.

    "Чёрная тропа"!

    Сэвэки никогда не ошибается.

    Старик оступился, упал на колени, опершись локтями, и так лежал некоторое время, потом вгляделся вперёд: терраса представляла собой широкую заснеженную тропу; она обрывалась метрах в шестидесяти - там поворот.

    Почувствовал сердце.

    Ветер сёк сбоку.

    Следы медведя тянулись посередине террасы. Два старых, припорошенных снегом, и сегодняшний.

    Снял карабин, поднявшись, оглянулся. В двухстах метрах, на той стороне распадка, подле сосны, Фёдор, и даже отсюда было видно, что он окоченел и топтался на месте, тозовку держал под мышкой...

 

                                                                 ***

    "Отец я пришёл к тебе..."

    Младший стоял рядом. Откуда он взялся в ту минуту, когда, перед самой засадой, он встретил амикана и крикнул ему, чтобы бежал за Перевал, направляя в крутой ключик.

    Откуда тогда взялся сын?

    Они пошли к зимовью, и через минуту старик был прежним Старым Охотником, только измученным и сильно постаревшим.

    - Как ты тут?

    И сын ответил: 

    - Я пошёл к Перевалу, к лабазу. Хотел спрямить, пойти через скалы. А тут загон... Прости, отец, и его. Ведь Веточка не раз его спасала...

    - Он предо мной не виновен! И спасибо тебе, что пришёл сейчас попрощаться. А это твой дед, мой отец. Видишь, улыбается. Он гордится тобой, сын... - Видения родных остались позади. Старик опять почувствовал сердце, и ощущение неприятное, словно кто-то осторожно сдавил его, так осторожно, что не чувствовал прикосновения. К горлу подкатила горечь. Ветер бьёт сбоку. Прижимаясь к скальной стене, старик медленно пошёл по "Чёрной тропе".

    Мир: серое, забитое клубящейся массой туч небо, слева - каменная стена, справа - заснеженная тайга, распадок, дальше - сопки и опять сопки. Впереди белая лента террасы - на ней следы, следы по правой стороне - тёмные от крови. Видно, что медведь хватал пастью снег - в ямках желтоватая пена. Сначала раздражало. Кровь и эта желтоватая пена. Ослабляло внимание. А потом отступило.

    Перед каждым поворотом террасы он долго прислушивался, стараясь расслышать в посвистывании ветра и другие звуки. И, убедившись, что опасности нет, шёл дальше, поднимаясь всё выше, и скоро вершины высоких лиственниц - их несколько росло у скалы - были уже у ног, а потом и вообще остались далеко внизу.

    Мир: стена, белая лента, следы.

    Прошло полчаса или больше или меньше - времени не было, но сколько-то времени всё равно прошло. Приходилось поминутно останавливаться и оттирать уши и щёки.

    Вниз он не смотрел. Теперь вниз смотреть нельзя - тропа становится узкой, и неизвестно, как медведь умудрялся преодолеть такие места, где и человеку трудно пройти. А ветер такой сильный, он жжёт правую щеку, бросает сверху грубый снег.

 

                                                                ***

    Ветер хлестнул прямо в лицо - дыхание перехватило. Открылась обширная наклонная площадка. Она оканчивалась обрывом. В стометровой глубине ущелья, темнея, торчали острые углы огромных камней.

    На краю обрыва - две чахлых сосенки с жёлтой хвоей. Они гнулись под тугим ветром и, когда порыв спадал, пружинили назад.

    Ветер дико завывал, мёл позёмку по площадке, порошил снежной пылью глаза.

    Старик встал на колени, пристально вгляделся в куски скал, разбросанных временем по площадке.

    Вон он!

    Старик отпрянул. Лёг. Опираясь на локти, отполз к стене.

    Медведь лежал за обломком скалы. Ветер обрывисто доносил его недовольное ворчание.

    Снял рукавицы. Отложил и их тут же швырнуло в пропасть. Надо стрелять. Поймал на мушку голову медведя, и спусковой крючок ожёг ледяно палец. Старик опустил карабин. Медведь лежал уже дальше, теперь в сорока метрах от старика и ближе к обрыву.

    Ветер пронизывает насквозь. Тучи стремительно плывут куда-то вбок, к тусклому, едва заметному в пелене солнцу. Зверь скалит клыкастую пасть, ролняя пену на снег.

    "Больной, совсем больной. Зачем не спал? Зимой спать надо. Зачем за нами ходил? Всё равно помирать будешь. Или ты за мной, Сэвэки?"

 Старик осторожно поднял голову, выглядывая из-за камня. Медведь казался густо-чёрной шевелящейся глыбой.. И он поднялся, рявкнул от боли и упал на бок. Старик спрятался за камень, чуть приоткрыл затвор, проверил: в патроннике ли патрон. Но уже тянуть нельзя, выхода нет, и пора, медлить больше нельзя, и, вдохнув леденящий легкие воздух, резко встал и замер.

    Огромный медведь стоял на краю пропасти и смотрел вниз.

    От ветра дыхание старика опять перехватило, из глаз выбило слезу.

    Медведь поднял морду кверху.

    - Эё! - слабо крикнул Старый Охотник и не услышал своего голоса. - Небесный Дедушка, я пришёл к тебе!

    А медведь всё больше задирал глыбастую голову с округлыми ушами, и из его глотки рождался протяжный тоскливый рёв. И горы тоскливо заревели в ответ, и все звуки перемешались с рёвом вселенским, перемешались со звуком падающих камней и снега, с воем ветра. А влажные от слёз веки прихватило! Старик закрыл глаза, торопливо стал тереть окоченевшими до бесчувствия пальцами. Рёв оборвался. И старик вскинул карабин, ожидая нападения...

    Пустота.

 

                                                                 ***

    Скалы, огромные скалы,с плоскими и острыми вершинами,и они впиваются в небо. И редко можно увидеть вершины, как редко видишь человека во всей обнажённости. Есть среди скал прозрачные, вечно волнующиеся глубокие озёра. Здесь всегда дует ветер, здесь часты вьюги, и бешенные бураны плорой налетают. Гнутся под ним деревья. А иногда по округе слышен страшный грохот - обвал. И давным-давно говорили Древние, что сорвавшийся обвал не вернуть, как не вернуть Время, и в этом вся его безнадёжность, в его движении и невозратимости, но в том вечность. Скалы занимают огромное пространство. Два хребта тянутся параллельно. От одного из них, на запад, отходит скалистый отрог, рассекающий тайгу. Опасные места, очень опасные места. Перелётные птицы далеко облетают стороной. По обе стороны отрога тянется тайга. Она сейчас волнуется: деревья гнутся под начинающимся бураном. Он в ночь разойдётся и многие деревья не выдержат и сломаются. А там, если идти вверх по речушке, у приземистого зимовья - избушка небольшая поставлена на берегу, на полянке, и дверь зимовья сейчас подпёрта брёвнышком. А из-под снега торчат сломанные нарты, а рядом корчага из алюминиевой проволоки. В километре от зимовья два барака, примостившихся среди вековых деревьев. Около заносятся снегом большие ящики, аккуратно сложенные у стен. Тут же, на земле, лежат металлические конструкции, трубы, стоят бочки с безином м соляркой. Несколько дней назад привезли сюда оборудование на мощных тракторах. И строители будущего города опять уехали куда-то. А среди глыб, недалеко от этих мест, на скальной террасе, под пронзительным, усиливающимся ветром затерялся неуклюжий, корявый человек. На седой голове старая беличья шапка, с завязанными наверх клапанами. Шапку сорвало ветром и швырнуло в пропасть. Ветер заглушает все звуки, завывает в расщелинах скал, звенит в желтохвойных сосенках, чудом выросших здесь, на краю пропасти... И непроглядная пелена поглотила скалы. Изредка они открываются причудливыми мрачными нагромождениями. Человек сгибается под порывами ветра и всё кружит между глыбами, а плотные полосы падающего снега ослепляют человека. Ветер сбивает с ног. И человек ползёт. Повалил крупный и густой снег. Смешалось в сплошную белую мешанину. Выло, зло рыдало, и хохотало, и человек, маленький человек полз на четвереньках к террасе. Ветер ударяет по сумасшедшему, бросая в коричневое лицо хлопья снега.

    Бешенный ветер несётся по ущельям, и стонут деревья далеко внизу, а бешенный ураган надвигается неотвратимо.

 

 

 

 

                                                              Конец.

 

 

 

                                                Александр Гурьевич Латкин.

 

 

----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------