Глава четвёртая
ПОСЛЕДНЕЕ ПРИШЕСТВИЕ
1.
Стойбище спало трудно. Жена растолкала Василия:
- Что ты стонешь так тяжело? Возьми себя в руки, наконец! Мужчина ты или нет? - Она отвернулась, пополотнее укутываясь одеялом, и тут же засопела.
Боясь потревожить жену, осторожно и неторопливо оделся.
Пойти к оленям?
Решил спуститься к чёрному в туманной матовости таинственному озеру, до старой тракторной дороги. Коричнево рассекает зелёную марь. И по ней дойти до скал... Василий шагнул в наплывающую влажную серость - и отпрянул, ослеплённый ярким бело-синеватым светом застывшей молнии. Мёртвенность. Беззвучность. Сосны с корявыми ветвями. Чёрные причудливаые тени. Былинка не шелохнётся. И только Нечто сияло и волновалось. Глаза нестерпимо ломило. И увидел: мир во стократ сжался, весь уместился на холмике. А над ним отверстая дверь в небо - в ледяную лазурь сияющую. В лиственничном леске олени, как букашки, мох-ягель хватают губами на ходу, медленно-медленно поднимаясь склоном. На другой стороне холмика - палатка со спичный коробок. Выцвела, прохудилась, стенки истончились и не шибкая помеха ветру-хиусу. Другие палатки поодаль. Рядом манатки - сёдла, ящики и мешки с провиантом и ещё кучи вещей, укрытых брезентом и берёстой.
Появился грузный человечек. В старых резиновых полуболотниках. В толстой брезентовой куртке, сшитой пиджаком. В простых рабочих брюках. Когда он осматривался, оценивая обстановку, прежде чем пуститься в путь, блеснули круглые стёкла очков. Тёмное лицо обрюзгло. Под узкими глазами мешки набрякли. Человечек посмотрел по-собачьи, умно и устало в отверствую дверь на небо и ужаснулся.
Показалось, сидящий там, на небе, - председатель сельского Совета! Много лет правил тайгой верховья. Если не своими руками, то с помощью чужих. Имя его в Арги - Шут-Палач. Опасно даже просто ему не понравиться. Изживёт самыми невероятными способами. Обмарает - век не отмоешься, убежишь, куда глаза глядят. Один из самых достойных и заслуженных председателей. В прошлом, в оторванности посёлка от мира месяцами, самодержцем. На кои-чьи супружеские ложа всходил хозяином, пока мужики охотничали.
Однажды почва стала ускользать из-под ног. Глубокой осенью скончался наш дорогой Леонид Ильич Брежнев. Шут-Палач выл волком. Густой вой, проникающий сквозь стены жилища, леденил души. К вечеру, получив по рации из РК указания, Шут-Палач сел в легковушку ("буханку") и мотался на предельной скорости всю ночь по охотничьим бригадам - куда можно добраться. В десять часов утра в клубе траурный митинг. Шут-Палач пребывал в тщательно отработанном амплуа:
- Дорогие товарищи! Прежде чем начать торжественный митинг, посвящённый смерти нашего дорогого Леонида Ильича, надо избрать рабочий президиум. Я предлагаю избрать Политбюрор в полном составе. Похлопаем, товарищи! - Аплодисменты.
Сказав длинную речь, Щут-Палач, со скорбно потемневшим лицом, уселся за стол, порывшись глубоко за пазухой, достал из потайного кармана особый дневничок, корявыми буковками записал: "Мишка-сука ехидно лыбился, когда я говорил про всенародное горе". Закрывая митинг, потребовал:
- Похлопаем, товарищи! А завтра дружно и энергично отправимся в тайгу добывать мягкое золото Родине!
Закутавшись в шубу, напялив собачий треух, обвязав мощную шею шерстяной шалью (своим здоровьем озабочен больше всего), ушёл страдать, думу тяжкую думать. Скоро понял: ничего для него и ему подобных не меняется и не может измениться. Аппарат правил, и как хотел, так и воротил, а всё остальное для отвода глаз. Теперь, конечно, труднее. Правда, гораздо интереснее. И это нужно для самоспасения. А он, Шут-Палач, есть наиважнейший винтик, старый коммунист, пусть и безграмотный, но документ об образовании есть - проблема снимается. Он должен продолжать СТОЯТЬ! Стоять на страже ПАРТИИ. Такие, как он, и есть твёрдость и незыблемость Власти...
Загремел голос Шута-Палача: "Судить тебя будем, тунеядец! Обособился. Социалистичекого образа жизни бежишь?! Детей своих, мерзавец, в светлое будущее не пускаешь! Единоличником быть захотел? Мой отец и дед все силы положили, уничтожая таких иродов! Не будет этого! Не будет!.."
- И воздам каждому из вас по делам вашим! И вручаю тебе звезду утреннюю. - Звёздочка сине-белая засверкала на ладони грузного человечка.
Василий очнулся на берегу ключика. Наклонился -хотел попить водицы. Зазвучал нечеловеческий голос. Соболиха! Она обитает недалеко от табора-люкчи. В скрипучем и тонком голоске забота о своих детёнышах, ибо без них, без людей, и они растворятся, превратившись, может быть, в песок: "Неужели только кровью своею можно отмыть и зажечь Факел Спасения? И кровью всех моих, что было всегда и есть сейчас со мною в скорби и великом терпении. Как постичь: в недавнюю войну многие охотно соглашались участвовать в расстрелах за возможность изнасиловать приговорённую к смерти. Не есть ли Судный день после такого знания блаженство? Шут-Палач хочет нас уничтожить. И как глупа моя вера в милосердие чекловеческое".
"Это же... она говорит за меня!" - Василий, захватывая пригоршнями студёную воду, фыркая, долго пил, но жажду не утолил. И поразился извечной картиной, возникшей вдруг. Семь золотых светильников, - Он. Снежно-белые волосы. Глаза горят красным огнём. В протянутиой руке, в ладони, семь звёзд. И, как у Змея язык, иногда изо рта Его высовывается обоюдоострым ножом. Круглое лицо источает сильно воздействующий свет, горестный и надрывный. Он, держащий семь звёзд, прикован к престолу Шута-Палача за шею золотой цепью.
Василий терял сознание от видения и безысходности. Встревоженный голос жены. Тонкий-тонкий. Удивился. Но только на миг. В следующее мгновение понял, что голос-то звучит у ног, доносится от палаточки, поставленной на холмике, возле которого он присел на корточки - и обомлел, увидев восседавшего в окружении подобных Шута-Палача уже на земле и бредущего по тракторной дороге грузного человека. На этого-то человечка и завопил пискляво Шут-Палач:
- Покайся! Стань плотником. Созидателем. Вперёд! И ты вздохнёшь полной грудью. И дети твои будут счастливо улыбаться. Партия и правительство учат нас радоваться жизни. Возрадуемся! Дети твои станут совершенны физически и здоровы духом. И да здравствует: плодитесь и размножайтесь! Партия и правительство смотрят на нас. Вперёд!
- Каюсь! Каюсь! Каюсь! Но он сорвётся с золотой цепи и убьёт нас обоюдоострым ножом, выскакивающим молнией изо рта Его.
Он восторжествовал с грузным человечком! Раздался над всеми громовой глас. Порушились скалы в горах. И земля вздрогнула вся. И осенило Василия: "А я увидел как бы всё сразу и познал истину и пришёл к ней. И не помню истины, да и нет в этом нужды, ибо Решение обо мне давным-давно принято и оно неизменно".
Ариша услышала, отец хныкающе высказал матери, что разбудила его не вовремя. Надо было раньше, или позже. А теперь вот думай-страдай, как понять сон.
Она свернулась клубком и дремала ещё какое-то время. Вновь проснулась с тяжким усилием.
"Нет, отец именно заругался на мать, а не заныл, проклиная всё на свете, стараясь вызвать в ней сочувствие. Это что-то новенькое".
Табор погружён в глубокий утренний сон. Отец, видимо, ушёл к оленям. А мать ещё не поднялась, чтобы разжечь большой костёр и начать готовить обед.
Ариша чуть приоткрыла полог: туман густ и непрогляден, деревья за табором призрачны. Ещё холодно, и потому комаров нет. Легла на спину, укрывшись байковым одеяльцем, зачехлённым в розово-белый пододеяльник.
Бездумность в их жизни теперь - одно из главных достоинств, и они к ней стремились. День прошёл - и слава Богу! Особенно Александр, брат. Злые, утончённые черты смуглого лица размягчились. Чёрные глаза, похожие на две глубокие ночи, подобрели. И он больше не прищуривался презрительно.
Ариша, спрятавшись под одеялом, с открытыми глазами, долго томилась чужим ощущением мира: "Нет сил сопротивляться силе. Есть лишь жажада сопротивления. Что я такое? И что такое она? Может быть, я подорожник, живу в её расщелине. Я случайна? Она непременна? Ночами скала приходит в движение, вытягивает слабые, мягкие ложноножки, они гнут меня, обволакивают, желают придать мне разнообразные формы. О, я поняла, чему прежде всего я должна противиться - это компромиссу со скалой". Одеяло пахло морошкой и французскими духами, юным телом и чистыми волосами, - дымом и болотным багульником.
Она опять заснула.
А отец в это время шёл как раз возле скалы. Ариша мистически бояалсь скалы. Там в тридцатые годы расстреливали. Однажды ей слышались голоса расстрелянных, и только один раз видела, что из земли выступила ярко-красная кровь. А отца прямо-таки преследовали видения и голоса - стоны, вскрики, поэтому здесь он шёл быстро, слишком быстро, задыхался и, войдя в молодой сосняк, садился на валун и сидел с закрытыми глазами, умеривая дыхание и с болью думая о том, что скала каким-то тайным образом давит на детей.
Впрочем, уже ничто не имело значения. Василий нарочно выискивал бедственные свои переживания, чтобы ещё хоть так, через боль и стыд, привязать себя к жизни. А она неотвратимо усложнялась. Васильевы жили-кочевали в мучениях. Недавно было у них двадцать три оленя. Животные часто уходили на "старые" места, к совхозному стаду, источающему далеко окрест притягивающую силу для оленей. С пастухами не ладили. Те по возможности забивали приблудших.
Весной у Васильевых осталось семь оленей и два малыша - оленята нынешнего отёла. Семейство Васильевых орочил дожило до ограни распада и растворения во ВСЕОБЩЕЙ жизни.
У маленьких ключей-бирокашек волшебная чистота, дорожащее и влажное дыхание сочных душистых трав, где к духам примешивается тончайший запах морошки. А морошка-ягода осенью ярко-оранжевыми и светяще жёлтыми огоньками сияет на изжелта - и тёмно-зелёном мху.
Ариша иногда приходила на бережок ключика. Усаживалась на поваленное дерево, раскрывала книгу и задумывалась. Никак не могла заставить себя читать. Каждая строка дышит ложью. А вокруг сыро, тихо и грустно, и жизнь медленная-медленная и древняя; много лет падающие дерева-листвени живут тягуче. Или умирают тягуче? Ведь говорят же: весь жизненный путь есть дорога к смерти.
Ближе к истоку много павших деревьев. В завалах, нашла же сухое местечко, живёт чёрная соболиха. Ариша дважды её видела - она напоминала девушке торопящуюся, озабоченную женщину - и умилилась. Отец как-то, сняв круглые очки в металлической оправе, долго и нудно говорил, что в тайге страшнее соболя зверя нет, рассказывал о неисчислимых бедствиях. Отец снимает очки специально, легче говорить правду.
Сейчас среди вековых лиственниц затенённость и мрачность. Маховка-смородина отцвела. Осенью много маховки-ягоды необыкновенной сладкости будет, но собирать её будет уже трудно - чуть тронь и ягода полетела на землю.
Ариша рывком сбросила одеяло и села. Не смела дальше переживать ощущение чистоты тайги-Арги, чтобы не разочароваться, не разрушить трепетное чувство: за ней Кто-то наблюдает. Он не страшен, Он обесапокоен, Он сострадает. Он скоро вмешается, и всё плохое останется в прошлом...
Прошлое... Ей вспомнилось, как они медленно уходили от погони. Это было бессмысленно. Однако отец упрям и силён. Глаза сверкают. Подтянутый, быстрый, ловкий. От стройной фигуры веяло мощью, и маленкая Ариша спокойна, не хныкала, не капризничала - Там, в том времени, что-то очень важное осталось.
Красная утка! Да, та женщина, изуродованная женщина. Её звали Красной уткой, наверное, из-за шрамов, делающих её лицо красным. Она работала в бюригаде отца. Но ещё раньше пьяный мужик сунул дробовик в окно и выстрелил в никуда. А заряд дроби снёс пол-лица пятнадцатилетней девушки. Чудом осталась живой на страшные мучения.
Однажды приехали какие-то люди. С ними председателдь сельсовета. Он один говорил - угрожал, кричал. А прежде? Что-то было ещё, ещё - Красная Утка! Ах да! Ах да! Отец первым увидел людей - чужаков и схватил карабин. Глаза вытаращены, страшные-страшные. Но гундосо закричала Красная Утка, устремляясь наперерез отцу. И тот зарычал в ярости. Швырнул оружие - карабин прорвал стенку палатки.
Передав стадо, отец через год начал грузнеть. А глаза провалились глубоко в глазницы, потухли. Председатель сельсовета тогда радостно вещал, довольный победой:
- Объединив стада, мы решим кадровую проблему. Дадим вам возможность жить в селе по-людски. В тепле! К вашим услугам баня, сельский клуб, библиотека, фельдшарский пункт, продмаг. Дети смогут жить с вами, а не в интернате... - Слова для Ариши были таинством, страшным таинством, каким была чёрная ночь, большие и яркие костры и корявые тени на огромной скальной стене. Иногда вселенский гул сливался с гулом огня...
Ариша вышла из палатки. Всё влажное от росы. Умывальник, как и всегда, наполнен свежей водой. На суку висело чисто-белое махровое полотенце. Сухое. Только что кто-то принёс. Девушка умылась, почистила зубы, спрятала пасту и щетку в матерчатый мешочек, ещё сполоснула лицо и, захватив полотенце, вернулась в палатку.
2.
Ариша вчера ездила в посёлок. Ей давно уже не хотелось показываться на люди. Но надо сдать книги в библиотеку. Пришло время кочевать. Правда, пока ещё не знали куда. Вот-вот отец должен решить.
На тот берег перебралась на лодочке.
Полого уходящая вверх улица прямая. Недалеко от вершины сопки она обрывается, и дальше - нартовая дорога. На перевале она расходится на три распутка. Правый ведёт в верховья рек. Прямой - в Амурскую область, левый - в Якутию.
В начале дорог они и встретились. Кириллов и Ариша. Для него встреча имела особое значение. Он к ней готовился. Не имея авторитета мужчины, способного к семье, к ответственности, почему-то решил, что тунгуске всё равно - лишь бы мужик был! Для неё ровным счётом встреча ничего, хотя парень вызывал в ней гамму чувств и переживаний, свойственных её возрасту и положению. Он был крайне смущён. Но держался, правда, бодро, разыграв повод купить шкурки на шапку.
Ариша - в облегающем светло-сером платье, с вышитым тускло красным цветком на левой стороне подола, выше колен. Хрупкая, гармонично сложенная, правильное лицо, обаятельные и загадочные черты. Красивая девушка, хотя и непривычного типа. Глаза пронизывающе внимательны. Спокойная в движениях, под любопытными взглядами мужчин она обычно чувствовала себя вполне естественно. Но иногда в её фигурке проскальзывала девчоночья беззащитность.
Кириллов - голубоглазый высокий парень, приезжий с запада, работает в плотницкой бригаде. Пятьдесят третьего года рождения. Девушка мгновенно просчитала, насколько он страше. И тут же отвергла мысль о возможности выйти за него замуж.
Конечно, Ариша чувствовала свою притягательность для мукжчин, особенно для тех, кто давно оторвался напрочь от тайги, хотя и жил ею - кормился. Ариша понимала, что и Кириллов живёт этим, может быть, не осозновая, и что сие и есть центр человеческого мироздания. А всё остальное - порождение и продолжение. Девушке стало противно и тягостно. И вдруг в голубых глазах мелькнула тень беспойоства. Почудилось: он понимает её и сам страдает, мучается. Плавным движением рук она убрала чёрные роскошные волосы за спину и шагнула к Ивану, чуть ли не вплотную. Тёмные глаза её волшебно заискрились. И он, не зная как себя вести, широко улыбнулся, показывая крупные жёлтые зубы и воспалённые дёсны. Девушка резко отшатнулась.
- А где вы живёте? - спросила, чувствуя: что-то, наконец, решилось разом и наступило облегчение.
Он рассказал, как пройти к его дому.
- Хорошо, - она заспешила. - На днях я занесу. Две шкурки пыжика? Я верно поняла?
- Да. - Помрачневший Кириллов сровсем сник, видя, как изменилось настроение Ариши. Девушка улыбнулась тонкими губами странно и мило. А глаза её печальны.
- До свидания. К нам приезжать не надо. Тропа опасная. Болото - трясина по пути. Я сама принесу. - Она содрогнулась, как будто опять ощутила дурной запах изо рта. - Или нет.Брат принесёт. С ним и договоритесь о цене. - И пошла вверх по улице, стремительно, чуть наклонившись вперёд, изящная и привлекательная. Но уже с болью в душе, в предчувствии ужаса. На люкчу! Домой! Домой! Прочь из чужого мира! И ей уже надрывно думалось о каких-то сверхъестественных линиях судьбы, когда вспомнила: у Красной Утки фамилия, как и у Ивана - Кириллова! В мире зазвучал гундосый голос. Там, дома, что-то произошло! Ариша побежала к реке, сверкающей чёрно-водной гладью. Швырнула на сиденье лодочки сетку с книгами. Резко оттолкнулаксь от берега. Перплыв, углубилась в тенистую тайгу, залитую жёлто-солнечным светом. И не успокоилась до тех пор, пока не вбежала, преодолев топкое болото, на обширную террасу предгорья. И затаилась там молча, слыша голоса родных. Постояла, умеривая частое дыхание. Вдохнула полно и радостно запахи мха, багульника, смородины, горькость дымокуров, дыхание сосен, берёз и лиственниц.
3.
Утро сияло.
...Василий швырком набросил на пень лохматую шкуру и уселся грузно и основательно. Почуяв его стеснение, Ариша, мягко ступая по слежавшейся сосновой хвое, ушла в палатку. Ноющее томление. Глухо-глухо, и окружающий мир всё больше глохнет. Отец разделся - стащил противоэнцефалитную куртку и бросил на груду манаток. Сын лихо пощелкивал ножницами. Но к стрижке приступил неуверенно.
Ариша слышала их разговор и думала: "Странно, теперь слова звучат серо, тускло, бессмысленно, да ещё эта давящая скала - мощная музыка! И томление тела - музыка?"
- От ключа иду, - подстригая, рассказывал отцу Александр, - иду со стороны озера. Поднялся на взгорок. А соболиха тащит в зубах - я сначала подумал мышь. Или крысу. Светло-серая, чуть ли не белая. Бросила на песок и убежала. Я стою. Притаился. Смотрю, тащит второго, живого, придушила и бросила. Рядом с первым. И так пять соболят. Последнего кончила, выгнулась, посмотрела на меня, зафурчала - и прыжками вниз. И по мари так и замелькала. Смылась, короче!
- Плохая примета, - пробормотал отец.
- Да во всём вы видите плохие приметы! - Мать раздражённо. - Причём здесь плохая примета? Они и жрут своих детёнышей. И себя жрут с хвоста. Так что теперь? У них витаминов не хватает, а ты... плохая примета.
Ариша больше не слушала. Достала чемоданчик, вытащила пилку и принялась подтачивать ногти, время от времени поглядывая на родных из желтоватой сумрачности палатки.
Засмеялась мать. Смех заискивающий, фальшивый. Просто пытается засмеяться, чтобы хоть как-то обмануть близких и обмануться самой.
Аришу вдруг насторожила интонация отца. Ей показалось, что говорит он с целью отомстить кому-то болью:
-...Расстреляли днём. А не ночью, как других. Четырёх женщин и приёмщика пушнины. От него всё требовали какого-то признания. А женщин у себя на карбазе держали, изголялись...
- Отец! Ариша слышит.
- Да надо, чтобы она слышала. Надо. Поставили их к стенке - к скале. В толчки. Торопились, очень... Что солдаты тогда думали? Что правое дело творят? Вот вопрос! Смог бы я так? Ведь есть приказ от имени Родины, долг, обязанность. И, главное, враг. В нас крепко сидит: где-то есть враг. И уже ясно: я должен в случае сего убивать его, беспощадно и умело, не рассуждая. А вот Шут-Палач, он тогда мальчишкой споливым был, выскочил из кустов и к отцу. Кричит: "Дай стрельнуть! Дай я этого дядьку застрелю, дай!" Главный энекэвэдэшник поймал его за ворот. "Хороший, - говорит, - мальчик растёт. Палач! Возьми наган. Посмотрим, попадёшь учителке своей, тётеньке-шпионке японской, в глаз или нет. Видишь, как она смотрит. Гордая! Как она смотрит! Червей кормить пойдёшь! Смотришь? Та ещё смотришь?" - Он впал в бешенство, подскочил и сам застрелил женщину. А Шут-Палач дотумкал наконец, что дело пахнет жареным, и смотался потихоньку. Энкэвэдэшники уплыли вниз по реке на карбазах - последний караван сплавлялся на нижние прииски. И никто там не знал о приближении смерти, и даже несущие её ещё не знали, кому из не ведающих чаша сия... Отец призвал сына и бил его смертным боем. Убил бы. Да Шутам везёт. Устал, вышел покурить. Тогда Шут-Палач понял, что гибель рядышком. Пересилил себя, выдавил раму и выбросился в окно. Под склоном у него тайник. Отец выскочил на вид. Шут-Палач и пуганул его из берданки. Тот за углом прижался к стене, наган стволом вверх-, и так стоял, чуть ли не час.
- Врут люди из ненависти, - равнодушно сказала мать. - Может, ничего этого не было. Что, звери, что ли, люди? Неправда. Я не верю. Не фашисты же мы. И он же - Советская власть.
- Я этого не отрицаю. Он действительно власть. Любой власти такой исполнитель и нужен, и ничего не попишешь. Приходится унижаться.
Ариша спрятала пилку в чемоданчик и босиком вышла из палатки.
- Хватит вам! - резко сказала. - Это вы себе оправдание ищите. Глупо.
Все смолчали. Ариша подошла ближе, продолжая думать, что мать теперь всё время фальшивит. Прямо посмотрела на отца. Неприваычно видеть. Отец в чёрном костюме. Кулен в прошлом году и ни разу не надевался. Костюм неважно разгладился от собственного веса - с вечера повесили на самодельных плечиках в большой1 палатке. В белой рубашке, в болотных сапогах, неумело остриженный, отец смешон и жалок. Но Александр одобрил:
- Вид подходящий. Иди! Наряд по душе Шуту-Палачу.
Захватив сумку, сшитую из толстого немецкого брезента, Василий вышел на тропу. Ариша и Александр не заметили, что мать, демонстративно посмеиваясь - ну и учудили, мол, с этим костюмом - ушла в пралатку по своим делам, долго следили за отцом, пока не скрылся за деревьями.
- Комедия? - Ариша взглянукла на брата.
- Нет! Я думаю, ему удастся уговорить председателя сельсовета. Они ведь вместе росли. В крайнем случаке, использует их же оружие. Кое-что ему напомнит. Или они запретят старателям соваться на наш участок. Или выделят новый. А кочевать нам больше некуда. Ты лучше скажи, - ядовито, - умён Кириллов? Или теперь и физические достоинства ценишь?
- Уже узнал. Глупости. У меня с ним коммерческие дела. Кое-что хочу продать. Просит. Кстати, с твоей помощью. Ты когда в следующий раз в посёлок... Сегогдня, завтра... Отнесёшь как-нибудь шкурки пыжика. Две. И о цене договоришься.
- А-а, - повеселел Александр и тут же словно забыл о сестре. Он исподлобья смотрел совсем в другую сторону, на Старца. Тот сидел неподвижно. Рядом с ним на белой шкуре спал Ильюшка.
Александр, прежде чем заняться своими делами, решил принести дров. Вчера напили "Дружбой" чурок на берегу ключика.
Ариша горько усмехнулась. Санька ни во что уже не верит, или почти ни во что, а в удачу отца и вовсе. Без отца пусто-пусто. В палатке мать гремела посудой. Звуки смутно пробивались сквозь оглушённость. Солнце выкатилось над горизонтом, и туман над марью струисто заскользил в сторону и вверх. Свет и цвет смешались. Солнце приобрело форму утиного яйца. А через мгновение расплылось в бесформенность, наконец, вовсе расплавилось в бело-жёлтый сгусток животворного, тёплого огня.
А Старец даже не шелохнулся. Хранит молчание. Молчит почти двадцать лет. Он замолчал в ту минуту, когда пришлось уйти из родовых мест. Мудр Илья, но бессилен. Бессилен? Узкие чёрные глаза глубоко в веках. Никогда никому не понять, о чём он думает, вспоминает, чем страдает-живёт.
А ведь когда-то он был одним из представителей большого и значительного семейства, имевшего свою культуру - способы изготовления одежды, обуви и орудий; произведения искусства: легенды, сказки, песни, загадки, культовые обряды. Ничего не осталось, кроме гула! Два брата Ильи входили в Совет национального округа. Именно они были первыми создателями колхозов. Именно они неистово агитировали сородичей бросать кочевую жизнь, суля жизнь Верхнего неба. Именно они пригоняли коров из района на мясо и привозили водку, чтобы заманить, выторговать оленей и угнать их в колхозное стадо... Они свято верили в своё дело!
Осенью 1938 года расстреляли братьев Ильи под горой, у этой скалы, в ночь перед расстрелом четырёх женщин и приёмщика пушнины. Через год, когда арестовали третьего, любимца - младшего брата Аякэкэна, погибли в неравном бою, пытаясь его отбить, дядья - Максим и Пётр. После их семьи исчезли.
Илья сородичей выкопал и за три дня схоронил на одном помосте - по обычаю своего рода, схоронил в тайном месте. Оно как раз недалеко отсюда; за века там целое поселение покойников.
Сейчас Васильевых осталось: Старец Илья, его внук Василий (отец Василия - Фёдор Ильич - погиб в ноябре сорок первого года на фронте) и его семья: жена Устинья, сын Александр двадцати лет, восемнадцатилетняя дочь Ариша и самый маленький - трёхлетний Ильюшка, "пришествие" коего произошло два года назад. Он от прадеда никуда! Тут же играет. Либо рядом с юртой, либо в ней. Розовощёкий, деловитый, чуть хитро улыбающийся своим мыслям и представлениям. Но порою вдруг словно испугается, бросится к Старцу, крепко-крепко обнгимет за морщинимстую коричневую шею. И засмеётся, успокоившись так же внезапно, зальётся колокольчиком. Наиграется, упадёт на шкуры, устилающие весь пол юрты, и спит себе, посапывает. И сегодня так же - утомился, устроился за спиной прадеда, прижался, свернулся калачиком и уснул.
Старец подтянул крючковатой палкой чампули - короб. Достал из него красивые одежды: светло-жёлтую замшевую куртку, расшитую причудливыми разноцветными узорами, шаровары из коричневой саржи. По широкому поясу тоже вышивка - узор тёмно-зелёными нитками. Чисто-белая хлопчатобумажная рубашка, шёлковая майка - розовая, сатиновые трусы, половинчатые аккуратные сапожки, украшенные бисером. Каждый узор таит в себе определённый символ. И нить таинства тянулась с вышивки одной вещи на другую.
Старец вдёрнул в иглу красную нить; судя по всему, работа подходила к завершению.
4.
До Святого места (Бунил), куда даже он, прямой потомок, пока не имел права взойти в одиночестве, надо продираться непроходимой чащей, где подстерегали опасные ловушки. Спустившись в долину горной речушки Атэулкэ, Александр прошёл подле скал до седьмого распадка. Достал топорик, получше увязал рюкзачок, чтобы не мешал при подъёмах в плотной чаще березняка и осинника. Через час, или, может, больше утекло времени, продрался до следующей террасы и вышел на древнюю-древнюю тропу. Долго шёл у самого подножия склонов и каменистых обрывов скал, пока скалы как бы отступили выше и, чтобы до них добраться, надо был подниматься либо по крутым россыпям, либо по земляным склонам, толсто устланным жухлой листвой берёзок, топольков и осинок. Листья жёлтые,красные, коричневые. Прошлогодние. Ещё не потеряли свою нарядность, но уже угасаются временем и блекнут.
Нужный распадок. Снова седьмой по счёту. Несколько минут всматривался, присев на корточки, сквозь белость березок и дымность осин. Внезапно увидел Идола. Отсюда он представлялся высоким пнём. Территория бунил. Чилчагиры, чтобы защитить своих предков от местных племён, которые разрушали могилы пришельцев и сжигали их, устроили общее захоронение в недоступном месте.
Оставив оружие, нож, рюкзачок, стащив с себя пропотевшие одежды, тщательно умылся ледяной водой родничка. Тайга звенела мощью жизни, невидимо совершая таинства. Вытряхнув из рюкзачка чистую одежду, облачился. Осмотрел топорик, размышляя, ведь и он - оружие. И решительно вошёл в чащу, время от времени пуская острое лезвие в дело. Так, по крутизне, цепляясь за стволики деревц, задыхаясь от напряжения, он наконец-то достиг покосившегося Идола. Грубо вырубленное лицо. Рот, глаза, уши едва обозначены. Свет достигал места рассеянным. Но всё-таки убийственным для мрачности. Тонкие губы Александра скривились в презрительной усмешке. Деревяшка! Уже трухлядью пошла! Неужели это просто деревяшка? А Шут-Палач - Бог и власть! Чёрная, бессовестная, непобедимая сила? Нет, нет, нет! Там, наверху, совсем другое. Там не деревяшки, там настоящее - Прошлое и Святость.
Круша деревца, яростно прорывался вперёд. Когда чаща кончилась, он не остановился отдышаться, отдохнуть, осмотреться. А всё так же, держа перед собой в правой руке топорик, упрямо и быстро пошёл по россыпи вверх к тёмно-зелёному ельнику. До него почти километр по камням, меж коими глубокие щели и ямы. Ни люди, ни звери сюда не заглядывают. Даже для птиц там, в ельнике, хитрые ловушки и силки. Если какая и посмеет осквернить - то там и останется биться из последних сил, до последнего дыхания. Александр мальчиком был здесь с отцом. Хоронили бабушку. Жутко было смотреть на синиц, сов, воронов, коршунов, попалось несколько дятлов, висящих в тенетах и засохших. После-то он насмотрелся всякого в жизни. И когда видел, как живут в посёлках сородичи-братья, запиваются водкой, умирают молодыми, убивают в пьяном угаре друг друга, почти все не могут завести семью и знают только сегодня, - тогда он вспоминал погибших птиц. И следом за матерью повторял: "Чтобы не случилось, - надо жить!"
Вздрогнул. Опасность! Оказывается, вспугнул кабаргу. Некоторое время Александр следил за её стремительным бегом по камням, туда, где ещё совсем недавно он мучился, продираясь сквозь чащу. Маленький горный олень был в своей стихии, имел своё и жил своими законами.
Ерник. Вокруг устроены ловушки на чужого. Правда, они давно разрушились. В двадцатом веке никто из чилчагиров не решился их подновить, насторожить все эти самострелы, самоколы, заломки для выкручивания ног в суставах и камни-перевёртыши, замаскировать ловчие ямы и тяжёлые ухлёсты, которые били в лицо гипотетическому нарушителю колотушкой, размозжая череп. Мстителей не осталось! Но что-то могло всё-таки сработать. Поэтому Алдександр продвигался с осторожностью. И вот дошёл! Дошёл в надежде отсюда воздействоавать на мир тайными силами. Дыхание елей непривычно. Тёмнохвойные дерева разрослись от самой земли. Странно сыростью, грибным духом. Кое-где, в вечной тени, серо светился лёд. Увидел древний развалившийся помост. Чёрные длинные волосы. Похоронена какая-то женщина. Когда подошёл к упавшему погребальному сооружению, понял по скелету, что ребёнок.
- Ты есть!? Явись! Или я заставлю Тебя явиться! Как миленького! И мы поговорим. Соболиха удушила своих соболят. Зачем? За что! Почему? Почему моя судьба решается - решается! - Шутами и Палачами!? Почему они говорят "нет вымирания народа, а есть единение братских народов" и в праздники надевают ордена!? Почему Шут-Палач вершит судьбы!? Этот самец, мечтающий о моей сестре. Почему?! - Александр ещё верил, как верил и в то, что Старец боится его, но неизвестно почему, а потому, что он, Санька, мог стать ОСКВЕРНИТЕЛЕМ и губителем последнего, что ещё теплилось в их измождённых душах, хотя все они, васильевские, и мучились этим неимоверно. - Если ты есть, Амикун! Ты не позволишь надругания! Тогда я смогу... Появись! И тогда я смогу всё! Молчишь? Так получай, получай!
Александр в ярости крушил топориком древние, старые, новые погребальные помосты, свалил их в одну кучу: волосы, черепа, остовы, ребра, утварь, оружие, украшения, серебро, золото... Шингкэны... Увидел сундук, обклеенный полосами берёсты. Орудая топориком, отодрал верхние слои, добрался до крышки, обитой оцинкованным железом. долго и нетерпеливо возился с ней, в кровь искусал губы. Наконец крышка подалась, и он оторвал её вместе с шарнирами. И тут предок! Ха-ха! Покойничек. В сундуке человеческие кости, посыпанные красным порошком. Маленькая челюсть. Ровные, красивые зубы, уже потускневшие. Александр рывком швырнул сундук на камни. Из него вдруг выскочила нагая девушка высотой с ладонь. Александр окаменел от ужаса. Девушка покатилась по камням. И, прекратив движение, медленно поднялась на ноги. Александр завопил и, ещё когда вопил, уже понял, что это всего лишь искусная костяная статуэтка Богини Древа Жизни, пользовавшаяся особым почитанием и любовью, от рода которой начинается новый круг жизни семейства. Александр её уже видел, а может, и держал в руках. Но в ярости не придал этому значения. Час, пожалуй, даже больше времени ушло у него на сведение под корень всех своих предков, пламя буйствовало, пожирая всё на свете, и его веру тоже. И он захихикал, чуя запах палёных волос, хватая шингкэнов и швыряя их в огонь. И невольно прислушался. После, выйдя из истерического состояния, осторожно выбрался из ельника, но прежде оценивающе осмотрелся. Нет, огонь не уйдёт в тайгу и не натворит бед... Двинулся вниз, вяло думая: "Ведь вопрос, в сущности, не в казни шингкэнов, нет, ни в казни. Вопрос в том, что Прошлое бессильно изменить хоть что-то. Прошлое заботилось только о себе. Оно не позаботилось о своём будущем. И в том, что я - мразь, не способная к жизни, виновато оно, Прошлое?! Значит, выхода на новый виток не будет?!"
Александр ещё некоторое время смотрел на кажущийся маленьким серебристый самолётик, оставляющий за собой в яркой сини инверсионный след. Мощный гул встревожил тайгу. Гул иной жизни, иного мира. И перед глазами Осквернителя вновь медленно поднялась статуэтка давным-давно ушедшей из жизни девушки. И похолодел от странного и таинственного: это - Ариша!
5.
Устинья переживала уйму домыслов и догадок. Они большей частью верны. И лишь потому не сбывались, что побеждены, задавлены. А раз побеждены, значит, ложны? Ей жизнь вообще представлялась сплошным преодолением. А вначале был её мужчина - Василий. Будущий муж и отец их детей. Таёжник, резкий, исчезающий и появляющийся внезапно. Непредсказуемый. И начались её мучения. Прошло три года, они сошлись и родили детей. Образовалась новая ветвь семьи. Но долгосрочного покоя не наступило. Устинья постоянно пребывала в страхе. А порой и в ужасе за каждого. В этом и есть суть женской жизни? Жена и мать - вот высочайшее предназначение?
Однако, в отчаянии, она не раз вспоминала слова Старца: "Не принимаю тебя. Мучения предвижу. Ты красива, и тебе лучше выйти замуж за русского или якута, тогда проживёшь изнеженно и счастливо.
Рождение дочери вселило в неё великую надежду. Старалась с младенчества привлечь Аришу в союзницы, тем более, что Старец уже замолчал и в своём безмолвии никак не мог повлиять на девочку. Наверное, всё так и есть. Но Ариша так и не приняла сторону матери. От неё ещё больше натерпелась Устинья, беспокоясь за неё, скрытно, но люто ненавидя Старца, подозревая, что он и его дух всему объяснение. А он и сам тяготился жизнью люкчи-стойбища невероятно изменившегося внука. Собрался укочевать на Средний Калар, к дальним родствыенникам. Рождение Ильюшки задержало. Желание Старца каким-то невероятным образом разгадано Устиньей. И то, что Старец прекрасно понимает себя как тяжесть, усиливающую боль в семействе, неожиданно примирило женщину с ним. Ильюшка связал их, Устинья потеряла бдительность. А ведь сама же выносила горькое убеждение, что стоит расслабиться, как сразу много неприятного. Смирилась! И внешне эта высокая, статная женщина подурнела. Огромные коричневые глаза тревожны. Даже в статности её появилась надломленность. Теперь уж мужчины разных концов тайги не говорили о ней с тайным желанием: "Породистая!" А сейчас Устинья всю энергию направила на то, чтобы "изгнать" Аришку из тайги. Дочь и сама прекрасно знала, что другого выхода нет, знала и изо всех сил цеплялась, тянула время, порой веря, что уход её из тайги стал невозможен и бессмысленен, ибо жить "в гостях", по крайней мере, абсурд.
Устинья пошла на большее, переборов смущение, заранее переживая будущую пустоту и стыд от своих слов и чувств. Она бодрячески и прямо сказала:
- Если не хочешь замуж, тогда так роди. Пусть и от женатого, это даже лучше. Выбери который справнее.
- Породистее? Может, мне от Шута-Палача родить? Он это мигом устроит. У него же полсела его дети. Как он, ничего? Или с женщинами тоже палачески? Садист? Нет? Ты же знаешь?!
- Не смей! Противная девчонка! - сорвалась на визг Устинья. - Поживёшь ещё с размазнёй...
- Папка - размазня! Тебе самец нужен? Сейчас всем самец нужен... Точно! От Шута-Палача и рожу. Он хоть чистоплотный и холёный. И я только перед ним робею.
- Я тогда тебя удушу!
Ариша дёрнулась и убежала в лес, наверное, на ключ-бирокашку. А Устинья долго сидела в гуле и трепете, до тех пор пока дочь не вернулась веселенькой и наксмешливой. Она энергично взялась за дела. Принесла ведро водицы. Устинья расшурудила костёр. Вскипятила воду. Кипяток остудили и стали замешивать тесто, чтобы состряпать лепёшки к приходу мужчин из тайги. А рядом, совсем рядом, творилась странная жизнь. Маленький Ильюшка занялся постройкой какого-то сооружения из палочек, веревок, коры, коробков у юрты Старца.
Ариша вдруг перестала мять тесто на доске, выскобленной до желтизны, и зашептала:
- Я их всех ненавижу! Вот мой жених, Толик Забзигиров, замёрз. А мне не жалко. Отмучился! Да и он для меня умер раньше, чем замёрз. Когда облевавшийся лез ко мне в постель. И вообще, я не хочу рожать - рожать производителей палачей и жертв! Не хочу! И не буду! И оставим это!
Глаза её чёрные сверкали яростью. Щёки раскраснелись. А бледная, поражённая Устинья в ужасе шёпотом твердила:
- Одёнав! Одёнав! Грех! Нет, нет, не делай этого! Ты не решишься это сделать!
6.
Василий зашёл к Габышевым, дальним родственникам. Семья их почти вымерла. Одна из дочерей Лопчи, оргакнизиторов колхозного движения по всей реке, старуха Дора, ещё крепкая, настороженная, внимательно слушала Васильева.
- Заставили вот идти к председателю, - рассказывал, - мечутся. Да им-то легче. Они не знают, что я знаю. Если этот кусок - глухой угол не сохранят, то вся тайга захиреет.
- Ведомо, ведомо и нам. Но спокойны мы. Деколону выпью и думаю, думаю. Пошто водки-спирта не стало? Не знашь?
- Не знаю, Дора, не знаю. Ничего не знаю. Куда деваться с семейством - не знаю. Председатель говорит, чтобы у вас пожили до зимы, а там, может, на охоту пошлют. И домишко какой выделят.
- Да, - заметила старуха, - жидок ты стал. Прямо не верится, Ваасилий. А куда тебе идти - не знаю. Здесь тебе - погибель. Всем вам здесь конец. И до зимы не доживёте. А мои все запились. Зиму охотятся. А остальное время пьют. Я так и зиму пью. То бражку, то деколон. Редко водку. Краску каку-то пила... Ты не знаешь, пошто водки-спирта не стало? А тебе чё? Ты семьёй живёшь, в тайге, а плачешься. В тайге. Кочуешь! За олешками бегаешь! Живите!
- Так-то оно так... Конечно. Ладно, счастья вам, благополучия. А я пойду. Весь день в посёлке. Надо ещё в магазин зайти. Продуктишек взять.
- Живите! - повторила старуха, блаженно улыбаясь. - Живите!
Переехав на ту сторону реки, очумевший в посёлкае от множества людей, пустословия, суеты, множества угнетающих звуков, нового, озлобленности и враждебности, Василий почти час сидел под соснами, вслушиваясь в шумы и глядя с ужасом на желто-стенные дома, крытые шифером, и черно-стенные, под дранкой и толью. Иногда в поле зрения появлялся человек, следуя куда-то по своим делам, и исчезал. Солнце катилось к закату. Василий застонал от нестерпимой душевной боли, вскочил и чуть ли не побежал по тропе.
Почуял горечь дыма. А потом и запахи таёжного жилья. Останолвился. Стоял до тех пор, пока не понял, что Александр ещё не пришёл. Обрадовался. "Я сейчас им всё расскажу, - подумал, - и они поймут всё как надо".
И, чуть улыбаясь, уселся на чурку у костра, посмотрел заискивающе сначала на жену, потом на дочь.
- Председатель нашей Аришкой интересовался, - спокойно начал он, морща высокий лоб, изо всех сил скрывая своё состояние. Но нет-нет, да и содрагался, словно от вселенской обиды. - Пусть, говорит, зайдёт. Надо решить насчёт работы. А может, говорит, на учёбу отправим. Это уже кое-что! Не век же тебе в тайге торчать! А нам пока кочевать дальше некуда. Худые времена наступили. Стране нужно золото! А нам потому надо в поселке жить. Тут стоять будем до августа. Думать будем, думать. Санька-то в тайге?
- В тайге! - Устинья, как-то странно повеселев, навесила над углями медный чайник.
Василий подтянул к себе сумку.
- Аришечка, вот тебе колготки беленькие купил. Жпенщины сказали, что продавщица для тебя оставила. Я пошёл и купил. Тут, мать, пряники, конфеточки. Ешьте.
Ариша смотрела в землю.
Время близилось к вечеру. Василий поглядел на солнце и сказал:
- Чай пить не буду. У Габышевых пил недавно. - Поднялся. - Пойду. К оленям схожу.
На заду брюки испачканы глиной. Он быстро пошёл через марь. Обходя глубокое озерцо, краем глаза увидел, что женщины собираются пить чай с пряниками и конфетами; Ариша несла к костру большую лепешку, а за сестрицей бежал малыш Ильюшка.
Оленей не отпускали на волю, держали на длинных поводах на кормовом месте. А утром и вечером перевязывали на другие места, дальше, сначала напоив из ключа. Боялись потерять. Решил сейчас оленей зачингаить (привязать к шеям чурки) и отпустить. Пусть кормятся вволю.
Марь ещё толком не оттаяла. Василий не торопился. Некуда торопиться. Но до оленей дошёл неожиданно быстрро. Они услышали его издали и поднялись, тяжело вздыхая. Василий отыскал приготовленные Александром чингаи, вчера, когда пилили дрова, - не толстые чурки, с вырубом посередине, за них привязывают повод оленя. Чингай, затрудняя передвижение, не даст животному уйти далеко. Разговаривая с оленями, Василий зачингаил и отпустил их всех. Оленята бегали так. Побыл немного бездумно на месте. Отсюда, со склона, видны белые шиферные крыши домов посёлка, залитого жёлтым солнечным светом: посёлок утопал в зелени соснового бора. Далеко-далеко в горах кто-то протяжно закричал. Василий стал смотреть туда. Горы в синей дымке, сливающейся с небом. В распадках уже черно - там прохладная тень, и свет закатывающегося солнца прямо туда не попадает.
От оленей уходить не хотелось. Сыро и прохладно. Прохлада пахла зверем, стадом, детством, юностью, прошлым - и прошлой пьянящей радостью. Настроение внезапно изменилось: бежать, бежать от прохлады, ввергающей в безысходность, неумолимо приводящей к горю и возвращающей в сегодняшний день. Пошёл он медленно, не роазбирая дороги. Несколько раз падал. Ушиб правое колено. Порвал рукав пиджака.
Устинья ждала его в нетерпении на краю взгорка; здесь начиналась марь.
Василий спросил:
- Где Ариша?
- Ушла в посёлок.
Василий, посерев лицом, вырвал топор из чурки и направился колоть дрова. Наготовив дров, молча ушёл в палатку. Сумерки звгустели. Услышал зов жены. Оказалось, вернулся с охоты Александр. Василия потрясло. Перед ним явился мудрый, словно старик, человек. Худое лицо измождено. Ввалившиеся глаза понимающе смотрят из глубины. Бросил к стенке юрты тугой и тяжёлый рулон берёсты. Не проронив ни слова, долго пил чай, глядя на тлеющие угли очага. Потом уж умылся по пояс ледяной водой из ручья. Растеревшись махровым полотенцем, скрылся в палатке и через какое-то врем вышел в сером выходном костюме. Колстюм смятый, но чистый и хорошо сидел на ладной фигуре Александра. Под пиджаком - светло-розовая рубашка. Резко сказал угрюмому отцу:
- Давай, рассказывай!
- Рассказывать-то нечего. Живите, говорит, в посёлке. А то милиция спрашивает. В тунеядцы запишут. Говорит, детей плохо воспитал. Работать раз не хотят. На стройке, говорит, будете работать. Себе дом сделаете. А зимой охотиться будете. Я ему говорю: мы - орочены, мы строить не умеем, в посёлке жить не можем, мы с оленями жить умеем только. Нету, говорит, оленей, бегут ороны от людей. Партия и правительство, говорит... Одним словом, Шут-Палач. Сам знаешь. Через каждые пять слов партию и правитедьство поминает. Ишь, мол, особых привилегий захотел. Другие же живут.
- Ясно. А зачем те люди пришли на Гобзякит? - спросил, растирая ладонью лицо. - Глохну, что ли... Плохо слышу.
- Просто глухо сегодня что-то. А те люди все ключи будут копать. Золото добывать. Золото - это тоже Власть. - Василий поднялся, чтобы помочь Устинье.
Устинья теперь боялась сына. И пожалела, что столько душевных сил потратила на бессмысленную борьбу со Старцем, нанося ему жестокую боль, открыто выживая из люкчи старого человека. И ничего нельзя исправить. Даже происшедшее минуту назад.
Александр застыл в неподвижности. Чужой, страшный, познавший за один день всю мудрость Земли и Звёзд.
Сняли с огня чан с горячей парящей водой. Устинья постирала бельё и другую олежонку. Отец и сын, переговариваясь о незначительном, натянули верёвку меж трёх сосен. Мать, развесив постиранное, стараясь не встречаться взглядом с сыном, принялась готовить ужин, думая, что сын почему-то так и не спросил об Аришке. А она ждала. И если бы спросил, закричала бы на него, всё бросила бы, схватила Ильюшку и убежала в тайгу, спряталась бы в какой-нибудь щели и затаилась раненым зверем. Он молчал. И мудрым покоем сковывал чувства и мысли. Устинья унесла еду в юрту. Покормила младшенького. Старец к еде не притронулся. А лёг и отвернулся. Ильюшка ловко перелез через него, прижался к нему и зашептал свою вечернюю нелепицу на эвенкийском языке, потихоньку засыпая. Василий и Александр тоже отказалтись от ужина. Устинья не стала убирать посуду, ушла в палатку и там сидела, мелко трясясь от ужаса. Одёнав! Одёнав! Она слвышала голос Александра, ровным счётом ничего не понимая:
-...Мы не способны сострадать, потому что нас смяло. Сострадание возможно при наличии запаса прочности.
Устинья зажала уши ладонямии и повалилась на подушку, бормоча:
- Одёнав, одёнав...
Очнулась от нездорового сна в те минуты, когда чуть забрезжил рассвет. И вышла в серость и прохладу. Сопки скрыты туманом. Красивое, смуглое лицо Устиньи припухло. Она поёжилась и ушла в туман. Вернувшись, присела рядом с мужем у костра.
- Пойдём, Вася... поспим. А? Я уж забыла, какой ты есть...
- Уйди. Аришка рядом. И Александр не спит.
- Что!? Она вернулась? - быстро проговорила, оглядываясь, и густо покраснела. - Где же она? - Потом овладела собой и жёстко сказала: - Муж, который не может отладить жизнь, не муж.
- Знаю.
Вышел из палатки Александр. Бел лицом. Под глазами мешки. Он сел по другую сторону потухапющего огнища. Ариша остановилась у сосны, прижалась к стволу спиной. Над озерами и рекой сильный туман. Ариша оттолкнулась от дерева, пошла было прочь от люкчи, но вернулась и тихонько выскользнула из-за деревьев. Все почувствовали и медленно повернулись к ней. Искажённые мукой лица.
- Зачем ты вернулась?! - крикнула Устинья.
Василий обхватил голову ручищами. Александр вскочил и закричал:
- Ты - не богиня! Ты - проститутка! Сука! Сука! Ты - не богиня! Ты даже не почва, не поле. Ты - ничтожество! - Он резко смолк, сникнув. Слёзы поркатились по щекам. Распущенные волосы Ариши необыкновенно черны. А повзрослевшие глаза вдруг задичали, а потом уж засветились спокойным, мудрым светом.
- Я озябла, Саня. Пойду, переоденусь и приду. А вы скорее...
7.
Василий поднялся и стремительно, чуть ли не бегом засеменил к юрте Старца. Серый полумрак. Старец посреди, упрямый и жёсткий, кажется, дремлет сидя. Седые космы и редкая белая бородка светятся. Василий протянул руку, чтобы подтащить чампули-суму. В ней хранилось особое и запретное. Старец перехватил намертво своей "клешней" руку внука. Одет Старец парадно. Василий сказал по-русски, забыв, что Старец почти не знает язык:
- Отдай мне яд. Маленький ничего не поймёт. С чаем выпьем, и всё... Арише...
Старец понял и, отпустив руку внука, заговорил:
- Ачин! Умукон ваадлан сыново. Би вадлан сыново. Би вадлан идувал. Би одянав ичита они одеян суннюн. (Первый убьёт последнего. Я убью его. Но я сделаю это в другом месте. Его душе не надо видеть, как это будет с вами со всеми.)
- Они мулянды? (Значит, ты решил?)
- Очав муляра. (Нет, это решило Нечто.)
- Тали нонодэкэл. (Тогда уходи.)
Старец открыл потайной выход из юрты.
Взял на руки спящего Ильюшку и неслышно исчез.
Василий, отяжелев, вернулся к костру. Александр и Устинья у огня. Ариша в палатке.
- Туги индями иса! (Так жить больше нельзя), - Василий твёрдо сказал.
- Одёнав! ОдёнавЁ! (Нет, нет!) - закричала Устинья. - Надо жить! Чтобы не случилось - надо жить!
Александр повернулся к ней.
- Лучал экспедицииду варэ аялба дюрба оролбэ. Эденап гада ая ороло. Тунна аннанил оденап ичира оролбэ. Иду дявучаденал орол-вэ? Аннанинду эмэдинатын старателил. Минду би бугладем. Би оденав. (Люди из экспедиции убили двух оленей. Хорошего приплода не будет. Через три года мы останемся без оленей. Да и где их пасти? Через год на наши места придут старатели за жёлтым песком. У меня душа изболелась. Я больше не могу.)
- Би мулидем! ( Я согласна!) - Ариша вышла в ослепительно белом платье. Сбросила с правой нолги туфельку (на свадьбу готовили эти одежды), упёрла приклад тозовки в землю и, нажав большим пальцем ноги на спуск, выстрелила себе в рот. Откинулась назад, странно присев, замахала руками, повалилась набок и забилась. Выйдя из оцепенения, Устинья бросилась к Арише. Эхо в горах заревело безысходностью. Ариша билась уже на земле. На белом платье расползалось ярко-красное пятно крови, истекающей изо рта. Александр убил мать из карабина выстрелом в позвоночник. Устинья упала поперёк тела дочери. Он передёрнул затвор, передал карабин отцу, опустился на корточки около агонизирующей матери и, зажимая уши ладонями, закричал:
- Стреляй же! Скорее! Скорее! Скорее!
Старец слышал выстрелы: из тозовки, два из карабина и опять несколько из тозовки. Он уже переправился на лодке и медленно тащился по лесной тропе к посёлку, изредка останавливаясь и проверяя: не следят ли? Он ведь знал, что ему не очень-то доверяют. Особенно, Александр. Наконец он достиг цели. Опустил правнука на землю недалеко от зверофермы, видя, что его заметили люди, ошеломлённые явлением. А мальчик спал. Старец с трудом опустился на колени, понюхал волосы мальчика. Тяжело поднялся, показал на внука и ушёл.
Василий это видел. Но в следующее мгновение облака застлали всё пространство. Он попытался разогнать их руками. Однако они просачивались сквозь пальцы, обильно орошая грубые ладони влагой, и тут же, завихряясь, продолжали окутывать Василия плотно и непроглядно. На тысячи километров расстилалось бело-матовое клубистое мессиво. Василий достал очки, нацепил их на нос, присел на корточки. Втянул в плечи чёрно-седую голову, чтобы видеть Землю. Осторожно подув, он сдвинул туманы в сторону марей, к озерам. Сосны зашумели, закачались плавно и величественно. И его взору открылся табор. Двое из павших, женщина и парень, уже остыли. Девушка хлюпающе дышала. Из ноздрей пузырилась кровавая пена.
Вот показался медленно бредущий Старец. Вот он расчингаил оленей - отвязал длинные чурки от поводов, снял узды, аккуратно сложил их и оставил на видном месте. Старец одет в красивые одежды. Но видно, что сапожки ему маловаты - ноги распухли. Шёл неуклюже и медленно, часто останавливаясь. Достигнув стоянки, с ходу подошёл к поверженным женщинам. Стащил с девушки женщину, явно торопясь, действуя ножом, оголил грудь девушки, вонзил нож, обрызгиваемый яркой кровью, несколько времени копался в дёргающемся теле правнучки. Наконец вырвал маленькое горячее сердце и стал жевать его дёснами. Рот, бородка, щеки, руки - всё было в крови. Тихо и глухо. Откуда-то полился иссиня белый свет. Старец вздрогнул. Поднялся, не выпуская сердце изо рта, привязал к суку ремешок на уровне лица, надел на шею петлю, поджал ноги... и удавился.
Василий встал на колени, упёрся локтями в землю: влага просачивалась сквозь материю рукавов и штанин, неприятно холодила. Внимательно вгляделся в стонущего грузного человечка. В правой руке его посверкивала сине-белая звёздочка. Она соскользнула с ладони, проплыла над землёй, то опускаясь, то взмывая, то отклоняясь в сторону, и вдруг вскользнула в развёрстую рану девушки. И кровоточащей раны как не бывало. Девушка садится, поднимается. Прекрасные чёрные волосы разметались по белому. Белые руки плавны. И шея красива божественно. И нет теперь на ней лилового синяка. И ноги стройные. Волшебные линии тела. И в безмолвии космическом она сияет солнечным светом посреди света молний. А на голове выспыхивает венец из многих звёзд, словно девушка приготовилась к шествию на брачную вечерю.
И увидел Василий коня белого. Сидящий на нём назывался Верным и Истинным, который праведно судит и воинствует. Имя его не знает никто, кроме Него Самого. И многие за ним следуют на белых конях. И никто не видит, что от Него Самого тянется золотая цепочка. А конец её в руках Шута-Палача, моложавого, с чёрными иконописными глазами, с длинными ресницами, и взгляд чуть исподлобья, притягивающий. Под портретом Владимира Ильича Ленина. А Верный и Истинный грозно смотрит красивыми глазами на тысячные толпы и сурово говорит, заглядывая в лист розовой бумаги. И Шут-Палач согласно кивает голвой, иногда незаметно подёргивая за золотую цепочку. А в стороне подводят к Невесте коня белоснежного. И Она всходит в седло. И несёт конь божественный Её туда, откуда явился Верный и Истинный.
А Василий повержен на спину. И нестерпимо яркий свет ударил в глаза и ослепил. Он видит белые шары над собой. Но вот опять наступило безмолвие, и Василий летит в сини, чужой сини, из последних сил стараясь уйти от предстоящей встречи, и молит: умереть" умереть! умереть!" Но Она приходит, взбирается к нему на колени и прижимается крепко-крепко. И они счастливы. Ты ещё не выросла, Ариша? Сознание обрывается, и когда возвращается, тогда он снова летит в сини, панически ужасаясь предстоящей встрече с трёхлетней Аришей в белом платьице. А она приходит, обнимает крепко-крепко, и начинается адова пытка счастьем...
После убийства Александра Василий трижды стрелял себе в сердце из тозовки, но пули обходили его, ускользая вглубь огромного тела. Умер он в Могоче через неделю, попросив присмотреть за оленями. А маленькая голубая звёздочка Земля продолжала нестись с бешенной скоростью в бесконечно грандиозном Космосе...
----------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------
